Джордж Оруэлл - Да будет фикус

В очередной волне машин взгляд его выхватил длинный, роскошный, отливающий серебром лимузин – хорошенькая штучка, на тысячу гиней тянет, не меньше. За рулем гордым гранитным изваянием затянутый в форму шофер; в салоне, смеясь, элегантно покуривая, две парочки юнцов с девицами. Четыре гладенькие кроличьи мордашки, розовые, будто подсвеченные изнутри мягким чудесным сиянием богатства.

Гордон наконец перешел улицу. Не поесть уже сегодня. Хорошо, керосин в лампе остался – хоть чай свой тайный глотанешь. Представилась своя судьба: навеки холодная койка в спальной пещере и кучи без толку измаранных листов. Полный тупик. Никогда не закончит он «Прелести Лондона», не женится на Розмари, не выплывет. Будет, как вся родня, сползать, катиться вниз, только быстрей и еще ниже, куда-то на самое темное вязкое дно.

Под ногами каменной дрожью отозвался пробежавший поезд подземки. Возникло видение лондонской, всей западной жизни: миллионы рабов, пыхтящих, ползающих подле трона Бизнес-бога. Пашни, верфи, шахтерский пот в узких сырых забоях. Толпы клерков, несущихся к восьми пятнадцати, трепещущих перед хозяином, даже в супружеских постелях покорно повинующихся. Но кому? Им – жрецам денег, толстомордым владыкам мира. Элита! Стада молодых розовощеких кроликов в роскошных лимузинах, обожающих гольф маклеров-брокеров, солидных адвокатов, изящных мусиков, банкиров, газетных баронов, писателей с невнятной половой принадлежностью, чемпионов американского бокса, дам-авиаторов, епископов, кинозвезд, официальных поэтов и чикагских бандитов.

Неожиданно нашлась рифма для последней строфы. И он зашагал, шевеля губами, читая свое новое стихотворение:

В час дня, едва раздался мерный звон, Гордон выскочил из магазина и чуть ли не бегом кинулся к отделению Вестминстерского банка.

Рука непроизвольно придерживала пиджак справа на груди. Там, во внутреннем кармане лежало нечто совершенно фантастическое – плотный голубой конверт с американской маркой, а в конверте чек на пятьдесят долларов, адресованный «Гордону Комстоку»!

От конверта, казалось, шел жар. Все утро Гордон кожей ощущал прижатый к груди жесткий горячий прямоугольник и каждые десять минут доставал, чтобы еще раз изучить вложенный чек. Коварнейшая штука эти чеки; того гляди, какая-нибудь жуткая ошибка с подписью или датой. Вообще, может потеряться, даже исчезнуть, как волшебный клад.

Чек пришел из «Калифорнийской панорамы», куда он с полгода назад почти случайно послал стихотворение. И вдруг утром письмо оттуда, и какое! Стихи его «произвели сильное впечатление», их «постараются» дать в самом ближайшем номере, надеются, что он «сочтет возможным» прислать еще что-то (сочтет возможным? «хо-хо, парень!», как подмигнул бы Флаксман). Просто не верилось, что в гиблом 1934 году нашлись безумцы, готовые платить за стих полсотни долларов. Однако вот он, чек, и выглядит вроде нормально.

Нет, пока банк не выдаст деньги, верить нельзя. Но в голове уже неслись прекрасные картины: улыбки девушек, затянутые паутиной бутылки вина, кружки пива, новый костюм, пальто из ломбарда, уик-энд с Розмари в Брайтоне, новенький пятифунтовый банкнот для Джулии. Прежде всего, конечно, ей. О ней, бедняге, сразу же вспомнилось при виде чека. Половину старушке Джулии! Хоть половину, ведь за эти годы он у нее назанимал раз в десять больше. Мысль об этом то и дело мелькала, проскальзывала облачком среди сиявших грез. Сколько всего можно себе позволить на десятерик! То есть на пятерик – пятерку непременно сестре. Славная добрая сестрица! Половину, по крайней мере половину, ей.

Банк принял чек без возражений. Хотя своего счета у Гордона не было, в банке отлично знали Маккечни, и Гордону уже случалось получать здесь кое-какие гонорары. После минутной консультации с начальством кассир вернулся:

– Какими купюрами, мистер Комсток?

– Пять фунтов и остальные по фунту, пожалуйста.

Из-под медной решетки, приятно шелестя, выдвинулось шесть хрустящих бумажек. Кроме того, кассир выложил горку шиллингов, крон и полукрон – милый сюрприз для Гордона, плохо знавшего курс и ждавшего за пятьдесят долларов ровно десять фунтов. Монеты он вельможно, не считая, бросил в карман. Но пятифунтовый банкнот был аккуратно спрятан в американский голубой конверт – отправить на ближайшей почте Джулии.

К себе Гордон обедать не пошел. Давиться хрящами среди фикусов, когда в кармане десять фунтов? (Ах да, пять! Что ж, и это целый капитал!). На почту тоже пока как-то забыл, весь во власти удивительных ощущений. С деньгами впрямь чувствуешь себя другим человеком; не богачом, конечно, но уверенным и бодрым. Исчез убогий горемыка, тайком варганивший чай на керосиновой лампе – явился Гордон Комсток, поэт, известный по обе стороны Атлантики. Автор книг «Мыши» (1932) и «Прелести Лондона» (1934). На поэму еще месяца три, ну, четыре. Формат в шестнадцатую долю, белая суперобложка. Допишет! Фортуна улыбнулась, все теперь по плечу.

Перекусить он решил в «Принце Уэльском». Порция заливного, пинта светлого и пачка «Золотого дымка» – на пару бобов шиканул. И все равно в кармане еще больше десяти (пяти!) фунтов. Согретый пивом, Гордон сидел, размышлял о вариантах на пять фунтов. Одеться поприличней, или воскресенье на взморье, или денек в Париже, или несколько потрясающих пирушек, или хороших ужинов… Вдруг озарило – сегодня ужин втроем: он, Розмари и Равелстон. Надо ж отпраздновать удачу, не каждый день сыплется золотой дождь. Втроем за столиком, уставленным вином и всякой снедью, и цены не волнуют – красота! Мелькнувшую пугливую мыслишку он решительно подавил. Было бы, разумеется, ужасно истратить все деньги, но пару фунтов на такой праздник не жалко. Через минуту он уже звонил из паба: