Джордж Оруэлл - Да будет фикус

– О, «Сен-Жюльен» я просто обожаю! – поддержала Розмари, которой смутно помнилась дешевизна этой марки.

Гордон про себя чертыхнулся (уже сговорились? уже хотят заткнуть в гнусное вечное «нельзя себе позволить»?), и если минуту назад бордо вполне устроило бы, теперь требовалось нечто действительно великолепное – шипучее, с роскошно хлопающей пробкой. Шампанское? Шампанского они, конечно, не захотят… Ага, вот что!

– «Асти» у вас есть?

Официант просиял (за пробки от подобных вин ему шла особая премия), уловил, кто платит, и радостно – обращаясь уже исключительно к Гордону – затараторил, вставляя малопонятные, зато эффектные французские словечки:

– «Асти», сэр? Да, сэр. У нас лучшее «Асти»! Tres fin! Tres vif! [22]

Грустно встревоженные глаза Равелстона напрасно пытались поймать взгляд Гордона.

– Это что, из каких-то шипучих вин? – спросила Розмари.

– Шипучее, очень шипучее, мадам! Tres vif! Хоп! Как фонтан! – восторженно всплеснул ладонями толстяк официант.

– «Асти»! – приказал Гордон.

Равелстон сник: бутылка обойдется чуть не в десяток шиллингов. Гордон, словно не замечая, заговорил о Стендале, вспомнившемся по ассоциации с его герцогиней Сансевериной, чьи чувства «бурлили как асти». Тем временем на столе появилось «Асти» в ведерке со льдом (не по правилам, молча отметил Равелстон). Стрельнула пробка, пенистая струя хлынула в плоские широкие бокалы, и с первым же глотком все трое ощутили могучие чары вина. Розмари успокоилась, Равелстон перестал волноваться из-за нелепого мотовства, Гордон – надменно пыжиться. Ели тартинки с анчоусами, печеную лососину, жареного фазана под хлебным соусом, но в основном пили и говорили. И каким интеллектуальным блеском (явным, по крайней мере, для них самих) искрилась их беседа! Говорили, естественно, о бесчеловечности нынешней жизни и нынешней культуры; о чем же еще в наши дни? Как всегда – ах, только совсем иначе, с деньгами в кармане и уже несколько отвлеченно – Гордон клеймил гиблую современность: пулеметы, кинофильмы, презервативы и воскресные газеты. Но обычной саднящей боли в голосе его не слышалось; милое дело – обличать гниющий мир, жуя деликатесы, попивая прекрасное вино. Все трое были умны, ироничны. Гордон просто блистал. С дерзкой отвагой автора, известного лишь домочадцам, сшибал авторитеты: Шоу, Джойс, Йетс, Элиот, Хаксли, Льюис, Хемингуэй – парочка хлестких фраз и в мусор. О, если б можно было длить и длить этот восторг! И, разумеется, сейчас ему казалась – можно. Розмари выпила один бокал, Равелстон пил второй, Гордон, допив третий, заметил, что на него поглядывает барышня за соседним столиком. Стройная, с прозрачной кожей, миндалевидными глазами – сразу видно, привыкла к роскоши, из культурных верхов. Интересуется наверно, кто он такой. Необычайно воодушевившись, Гордон шутил, острил, причем действительно удачно. Деньги, деньги! Смазка и для колес, и для мозгов.

Однако со второй бутылкой волшебства поубавилось. Как-то сразу не задалось.

– Официант! – позвал Гордон. – Еще такая же бутылочка найдется?

– О да, сэр! Mais certenement, monsieur! [23]– радостно кинулся официант.

Розмари, сдвинув брови, толкнула ногу Гордона под столом.

– Не надо, Гордон, хватит!

– Что «не надо»?

– Этой шипучки. Лучше другое вино.

– К дьяволу! Бутылку «Асти»!

– Да, сэр.

Внимательно разглядывая скатерть, Равелстон потер переносицу:

– Гордон, вы не позвольте теперь мне заказать вино?

– К дьяволу! – повторил Гордон

– Возьми хоть полбутылки, – попросила Розмари.

– Официант! Бутылку!

После этого веселье потускнело. Опять болтали и смеялись, но остроумие Гордона истощилось, барышня за соседним столиком отвернулась. Вторая бутылка почти всегда ошибка. Вино уже и пенилось меньше, и доставляло гораздо меньше удовольствия. Гордон почувствовал, что опьянел; вернее, достиг стадии полупьяно-полутрезвого баланса с характерным ощущением словно раздувшегося тела и утолстившихся пальцев. И хотя трезвая его половина сохраняла способность чутко слышать, отзываться, беседа стала утомлять. Стремясь загладить впечатление от неприятной сцены, Равелстон и Розмари с преувеличенным интересом схватились за Шекспира. Пошло длинное обсуждение «Гамлета». Розмари довольно искусно переводила зевоту в задумчивые вздохи. Трезвая половина Гордона вставляла какие-то замечания, но пьяная лишь наблюдала и наливалась гневом. Ныли, испортили ему весь вечер, чтоб их! А он хочет напиться и напьется! Из второй бутылки, от которой Розмари вообще отказалась, Гордон выпил две трети. Но какой хмель с этой кислятины? Пива бы, пива пинтами, квартами! Здоровой мужской выпивки! Ладно, он еще наверстает. В конверте еще пятерик; найдется, что продуть.

В глубине зала часы с музыкой мелодично прозвонили десять.

– Ну что, отчаливаем? – сказал Гордон.

Глаза Равелстона умоляли разделить счет поровну. Гордон упорно не замечал.

– Идем в кафе «Империал»! – объявил он.

Счет (два фунта за еду, полтора за вино) уже не мог отрезвить. Самого счета Гордон никому, конечно, не показал, но при всех бросил на поднос четыре фунта с небрежным «сдачи не надо!». Кроме денег в конверте у него осталось бобов десять. Хмурый Равелстон помог надеть пальто несчастной Розмари, которую ужин, всего лишь ужин, за четыре фунта ошеломил и ужаснул. Их мрачность просто бесила Гордона. Разволновались! Нельзя, что ли, себе позволить? Еще вот пять фунтов в конверте. И он должен, обязан все растранжирить. Подчистую!

Внешне, однако, Гордон держался прилично и довольно смирно.

– Возьмем, пожалуй, до кафе такси, – сказал он.

– О, давайте пешком, – взмолилась Розмари, – это же рядом.

– Надо взять такси!

Плюхнувшись рядом с Розмари, Гордон, пренебрегая присутствием Равелстона, хотел было обнять свою подругу, но из окна прямо в разгоряченный лоб хлестнуло холодным ветром. Он очнулся, сознание вдруг осветилось вспышкой ужаса, как это иногда бывает среди ночи, когда внезапно поймешь, до дна осознаешь свою смертность или полнейшую ничтожность прожитой жизни. Минуту, наверно, он сидел, ясно все понимая. И то, как глупо выкинул пять фунтов, и то, что собирается подло спустить другие пять, неприкосновенные. На миг, но очень ярко представились увядшее худое лицо Джулии, ее седина, ее кошмарная спальня-гостиная. Бедная Джулия! Вечная жертва, из которой он годами вытягивает фунт за фунтом, фунт за фунтом, у которой он теперь собирается украсть даже вот эту малость. Как быстро трезвеешь! Скорей сбежать от страшных мыслей, выпить! Выпить, вернуть недавний вдохновенный восторг! Мелькнула пестрая витрина: итальянская бакалейная лавка еще работала. Гордон быстро постучал в стекло шоферу, и, едва машина затормозила, полез через колени Розмари к выходу.