Родольф Тёпфер - Атернский перевал

Глоток водки немного подкрепил наши силы, и мы начали спускаться. Но с первых же шагов нам встретились непреодолимые препятствия. На этой стороне склона, защищенной от холодного ветра, дувшего на противоположной стороне, снег подтаял, и мы провалились в него по пояс. Скоро платье юной мисс промокло насквозь и облепило ее закоченевшие ноги. Она с трудом двигалась и каждую минуту останавливалась, а я ввиду особого характера ее затруднения ничем не мог помочь ей. Проводник это заметил и хлопнул себя по лбу: «Ну и дурак же я! Надо было наверху сказать, черт побери! Мамзель должна, как и все здешние женщины, сделать из юбок штаны!»

Положение за несколько прошедших часов весьма изменилось. Молодая англичанка не без смущения, правда, но на этот раз без ложной стыдливости принялась за дело. Она приподняла передний край платья, скрепила его сзади булавкой и сделала нечто вроде панталон с напуском, что позволило ей пройти часть дальнейшей дороги с большей легкостью.

Что касается милорда, он думал только о дочери: «Благодарю, благодарю! – говорил он мне на каждом шагу. – Боже мой, боже мой! Проводник, мы еще долго будем так идти?

– Глядите-ка! – ответил ему проводник. – Мы спасены, но посмотрите на дорогу, где нам надо было пройти!»

Тут мы разом отошли друг от друга и стали молча смотреть назад. Смерч со страшным треском разбился. Огромные комья снега, ударившись о скалы, взлетели в воздух, а ветер, подхватив эти белые снопы, швырял их во все стороны. Казалось, будто все ветры вырвались на волю, разорвав большую тучу. При виде этого зрелища ужасов милорд, который едва верил, что его Дочь избежала мучительной смерти, с глубоким волнением повернулся к ней, чтобы заключить ее в свои объятия… Но она от волнения и пронизывающего холода, лишилась чувств.

Я тотчас сбросил с себя плащ и закутал в него девушку; потом я поднял ее, милорд вытащил из моего вещевого мешка кое-какие пожитки, и мы обернули ее заледеневшие ноги. Она открыла глаза и, увидев, что я держу ее в объятьях, покраснела. «Дело пошло на лад, – сказал я милорду, – берите опять за руку проводника, и пошли! А я понесу мадемуазель, пока не дойдем до лучшего места».

Тут юная мисс сказала слабым голосом: «Спасибо, сударь… Идите, отец, прошу вас».

Обняв меня за шею, она сжалась в комочек, чтобы мне было не так тяжело ее нести. «Раз так, – заявил проводник, – пойдемте направо! Я знаю, там есть лачуга».

В самом деле, не прошло и двадцати минут, как этот добрый малый довел нас до бедной хижины, занесенной глубоким снегом, из которого торчала одна лишь труба. Такие хижины обычно бывают очень низкими. Проводник раскидал снег, проделал в крыше дыру, первым влез в нее, принял девушку из моих рук, и мы очутились в жилище, где стены были из черных закопченных балок, а сырой земляной пол носил явные следы пребывания скота, нашедшего себе здесь приют прошлым летом.

Трудно угадать, что случилось бы с нашей молодой спутницей, если бы не это убогое жилище, ставшее для нас столь драгоценным. Вслед за ураганом, который стих, не застигнув нас, полил холодный дождь со снегом; частые дождевые капли больно кололи лицо и мешали смотреть, ограничивая наш горизонт несколькими шагами, так что сам проводник, не имел бы иных указательных знаков, кроме горной тропы под ногами. Это были остатки грозы, которая пронеслась над нашими головами. К тому же, хотя юная мисс не была тяжелой ношей, у меня уже не хватало сил нести ее дальше; проводник, со своей стороны, не мог бы сменить меня, ему нельзя было бы оставить наш маленький караван на середине дороги, трудности и опасности которой требовали его неослабного внимания и свободы движений. Все это наш проводник предусмотрел раньше, чем мы, когда он крикнул: «Я знаю, там есть лачуга». Как только мы вошли туда, он снял дверь с петель и положил ее на пол менее влажной стороной кверху. Я расстелил на ней все содержимое моего вещевого мешка, и мы устроили ложе для юной мисс. Милорд, молча, но охваченный сильным волнением, одной рукой поддерживал голову дочери, чтобы она не касалась дерева, а другой – натягивал на ее озябшее тело всю сухую одежду, которая у нас оставалась.

Между тем Фелисаз отыскал на внутренней стороне кровли несколько tavillons [5], еще не тронутых весенней оттепелью, положил их в кучку на солому, собранную среди балок, затем вынул кремень и сказал, глядя на милорда: «Не бойтесь! На этот раз не для трубки!»

При этих словах, в которых без умысла славного охотника прозвучал жестокий упрек, краска прилила к щекам англичанина, и жгучее чувство раскаяния пронзило его до глубины души. Уста его были немы, но взгляд выражал стыд, который всегда так трогает в пожилых людях, и на лице его я прочел, что он не может простить себе грубое обращение с человеком, кому он был обязан спасением дочери.

В очаге уже запылал огонь. Мы приблизились к нему. Приятное тепло вернуло к жизни юную мисс: на ее прекрасном лице вновь появились нежные краски, согревшиеся члены мало-помалу обрели возможность двигаться. Ее первые слова, полные благодарности за наши заботы, были очень милы, а красота ее засияла неожиданным блеском в черных стенах, озаренных благотворным огнем очага. В эти минуты в сердце милорда, уже уверенного в том, что ему вернули дочь, отчаяние уступило место безграничной радости. Прежде, чем он смог вымолвить слово, по щекам его заструились слезы; время от времени, оставив руку дочери, он пожимал мою руку и руку проводника, и тот в простоте душевной отвечал: «Я же вам говорил, сударь мой хороший, это пустяки!» Подвергаться великой опасности, быть на волосок от смерти, два долгих часа глядеть ей прямо в глаза, нет – это не слишком дорогая расплата за те ни с чем не сравнимые минуты, когда возродившаяся надежда прогоняет тревогу, неожиданное счастье согревает нас своим животворным теплом, а сердце, переполненное радостью, спешит поделиться ею со всеми и с каждым. Я забуду шумные забавы, забуду развлечения, нередко услаждавшие мой жизненный путь; но мое сердце навсегда сохранит память о том часе, который я провел под завывание бури с тремя чужими людьми в закопченной хижине, погребенной под снегом.

Проводник, неизменно деятельный и предусмотрительный, смастерил и поставил у огня нечто вроде сушилки и, развесив на ней нашу одежду, время от времени поворачивал ее. Юная мисс высушила платье на себе; она уже пришла в себя, села на свое ложе и готова была двинуться в путь. Сквозь проделанную нами в крыше дыру, которую Фелисаз расширил, чтобы поддерживать огонь в очаге, пробился солнечный луч, вселив в нас чувство полной безопасности.

«Будет холодно, – заметил проводник, – снег выдержит нас. А вот, как пойдем по камням, пригодятся вот эти туфельки».