Хосе Ривера - Пучина

Камеристка подошла ко мне:

— Сеньор Сильва, госпожа просит вас распорядиться о выгрузке с баржи товаров и уладить все дела на таможне, ведь вы — человек умелый и надежный. Бедная, как она плакала, вспомнив о Лу!

— Кто этот Лу?

— Лусьянито. Так она его называла, когда они вместе плыли по Ваупесу.

— Вместе?

— Да, сеньор, слившись вместе, как губы в поцелуе.

Он был очень великодушен и смел, доставал для нее много каучука. Кто все о нем знает — так это моя старшая сестра. Она сейчас на Рио-Негро, живет с надсмотрщиком в фактории турка Песиля и до меня служила камеристкой у мадонны.

Услышав эту новость, я задрожал от горькой обиды и, затаив негодование, отвернулся в сторону. Не запомню, как я добрался до города, как шел мимо матросов, грузчиков, таможенников, то и дело попадавшихся мне на пути. Кто-то остановил меня, требуя показать паспорт. Кто-то спросил, откуда я, и не осталось ли у меня в лодке овощей для продажи. Не помню, как бежал я по пристаням, предместьям и улицам. На одной из площадей я остановился у дома с гербом. Я постучался:

— Здесь живет колумбийский консул?

— Какой консул? — спросила меня какая-то женщина.

— Колумбийский.

— Ха-ха-ха!

Над балконом углового дома я увидел флагшток.

Я вошел,

— Простите, сеньор, это консульство Колумбийской республики?

— Нет.

И так бродил я по городу до самого вечера.

— Кабальеро, — спросил я у кого-то, — где живет французский консул?

Тот указал мне дорогу. Консульство было закрыто. На медной дощечке я прочел: «Открыто от 9 до 11 часов утра».

Когда прошло первое возбуждение, мной овладел такой страх, что я пожалел даже о моих диких сирингалях. Там все же были у меня знакомые и всегда находилось место для моего гамака, там сложились мои привычки; я знал с вечера свой урок на следующий день, и даже страдания приходили ко мне по расписанию. В городе я почувствовал, что потерял в лесах привычку к смеху, к свободе, к счастью. Я блуждал по улицам, натыкаясь на прохожих, тоскуя среди чужих. Мне казалось, что каждому хочется спросить меня, почему я бездельничаю, почему не копчу сирингу, почему дезертировал из барака. От громких разговоров у меня по спине пробегали мурашки, свет слепил привыкшие к полутьме глаза. Я не чувствовал свободы, потому что я сам не был свободен; у меня был хозяин-кредитор, за мной влачилась цепь долга, у меня не было занятия, крова, хлеба.

Я несколько раз пересек город, прежде чем понял, что он невелик. Наконец, я заметил, что прохожу мимо все тех же зданий. У одного из них стояли экипажи. Слышалась музыка, аплодисменты... Из подъехавшей коляски вышла мадонна в сопровождении толстого кабальеро с густыми закрученными, как канаты, усами.

Я решил вернуться на пристань и тут заметил в одной из харчевен моториста и рулевого.

— Мы ушли, сеньор Сильва, — на катере нечего делать. Все товары сданы. Завтра ровно в двенадцать на Рио-Негро отплывает пассажирский пароход. Мадонна заказала себе каюту. Мы трое пойдем на катере. Отплывем, как только вы пожелаете. А еще советуем вам отложить свои разоблачения до Манаос. Здесь вас и слушать не станут. Ну, чем вас порадовал консул?

— Ни одна душа не знает его адреса.

— Не скажете ли, — обратился моторист к присутствующим, — есть здесь колумбийское консульство?

— Не знаем.

— По-моему, оно помещается в доме компании Араны и Веги. Раньше консулом, насколько мне известно, был дон Хуанчо Вега.

Хозяйка харчевни, мывшая стаканы в тазу, сказала:

— Сосед мой — жестянщик — говорил мне, что его хозяина зовут Консулом. Можете справиться, не колумбийцы ли они,

Оскорбившись за честь Колумбии, я сердито промолвил:

— Вы и понятия не имеете, о ком я вас спрашиваю!

Все же на рассвете я решил разыскать жестянщика и прошелся несколько раз с видом наблюдателя по противоположной стороне улицы. Французское консульство еще было закрыто. Околоток просыпался рано. Скоро открылась дверь жестянщика. Человек в синем фартуке раздувал во дворе большими мехами жаровню с углем. Когда я подошел к нему, он запаивал змеевик перегонного куба. На полках была расставлена металлическая посуда.

— Сеньор, не знаете, есть ли в этом городе колумбийский консул?

— Да, консул здесь проживает; сейчас он выйдет.

И консул вышел без пиджака, держа в руках чашку шоколада. С виду он не походил на людоеда, и я радостно бросился к нему:

— Земляк! Земляк! Помогите мне вернуться на родину.

— Я не из Колумбии, и мне не платят жалованья. Ваша страна никого не репатриирует. Паспорт стоит пятьдесят солей.

— Я пришел с Путумайо, об этом говорят мои лохмотья, избитое тело, желтизна лица. Направьте меня к судье, я укажу преступников...

— Я не юрист и не знаю законов. Если вы не можете заплатить адвокату...

— Я могу многое рассказать об экспедиции французского ученого...

— Тогда обратитесь во французское консульство.

— У меня на этих реках отняли несовершеннолетнего сына...

— Это должны разобрать в Лиме. Как зовут вашего сына?

— Лусьяно Сильва, Лусьяно Сильва!

— Эге-ге! Советую вам помалкивать. Французский консул знает об этом деле. Эта фамилия ему вряд ли понравится. Некий Сильва, был на «Водопадах». И после исчезновения ученого носил его одежду. Вас сию же минуту арестуют. Знаком вам румберо по прозвищу Компас? А о чем вы собираетесь сообщить?

— Я дам показания на основе того, что мне рассказали другие.

— Сеньор Арана, конечно, в курсе всего этого. Он интересуется этим делом. Сообщите ему все и попросите работы от моего имени. Он человек хороший и поможет вам.

Опасаясь, как бы консул не заметил моего волнения, я даже не подал ему руки при прощанье. Выйдя на улицу, я с трудом разыскал пристань. Моторист и рулевой сидели с пеонами на борту катера.

— Едем, — обратился я к ним.

— Вот познакомьтесь с тремя товарищами, — они служат у сеньора Песиля, того толстяка, с которым мадонна вчера была в кино. Мы вместе с ними отправимся в Манаос на катере, а хозяева поедут пароходом.

Когда уже заводили мотор, один из пеонов Песиля сказал мне:

— От всей души сочувствую вашему горю.

— Очень благодарен вам за эти слова.

— У порогов Яварате стволом хакаранды... [47] . Хакаранда — палисандровое дерево. задавлен...

— Я вас не понимаю!

— Года через три, не раньше, можно будет извлечь кости.

— Чьи кости? Чьи кости?

— Вашего бедного сына. Его задавило деревом.

Грохот мотора заглушил мой крик:

— Боже мой! Его убило деревом!

Я был каучеро, я и сейчас каучеро! Я живу среди затянутых илом топей, в одиночестве гор, вместе с больными лихорадкой товарищами. Я попрежнему подсекаю кору деревьев, кровь у которых белая, как у богов.