Пимен Карпов - Пламень

— Радость!.. Здра-вствуй!.. Солнце!..

За нею, упав на колени, подняли сердца и длани сатанаилы. Вячеслав, трясясь, задыхающийся, распростертый в прахе, забился в предсмертном бреду. И из груди его мутная вырвалась, безнадежная мольба, о чем, чернец не знал и сам…

— Не от-ры-ни!..

— Родные мои!.. Браточки!.. А… а… — задыхалась в дыму Мария.

Гудящий огненный ураган захлестнул все, круша, и беснуясь. В дверь, в окна, цепляясь за втулки, били валы адова огня. Трещала и ломалась крыша.

В горячке Вячеслав, заползши под печку, хрипел одну только мольбу смерти:

— Не отве-ргни… Марь-я… на… Не отрыгни антихристово отродье…

Смутно, словно сквозь сон, догадалась Мария, придушенная огнем и дымом… И всем трепетным, обожженным телом рванулась туда, откуда шел Вячеславов хрип, распласталась, светлая и багряная, как бесплотный дух…

А Вячеслав в буром едком дыму, сжимая судорожно старый переплет, разгадывал древний вещий сон:

— А как же… гедеоновский… дьяволов род наш?.. Гадово семя?.. Што это… такое?.. Ать?.. Ду-х… а… Я — приблудный сын Гедеонова!

Сине-бурый, смрадный огонь искромсал его, проглотил. Перед вспыхнувшим, точно факел, сердцем земная юдоль черный развернула свиток. Склизлая, блудная юность, темный, бездонный омут пыток, смрада: поруганная и обманутая вера в Тьмянаго — смерда — чертов скит, кровавые жертвы…

Но благостный и огнезарный подошел Светлый. Надел на всех светлые короны. И с нежной Марией, невестой неневестной ввел отверженных в голубо-алый предвечный Град…

Над горным долом неведомый высился, маня огнями, словно корабль в море. Пламенный Град.

В зеленом луче звезд, пышный раскинув по плечам водопад волос, охваченная белыми шелками, сходила с горы высокая стройная красавица с жуткими зорями и сумраками в вещем сердце.

Глаза ее были бездонно расширены и страшны. Под нитью алмазов нежная грудь подымалась и опускалась мерно, дыша темным трепетом и огнем. Густой сумрак от волос закрывал лицо ночной волной. Но синие зрачки цвели, как бездны.

Со склоненной русокудрой головой и гибкими, белыми, простертыми руками подошла она царственной поступью к Крутогорову, обдав его шелестом шелка и цветов. Густые опустила выгнутые ресницы, дрожа, молвила строго:

— Теперь мы с тобой… квиты. А сердце Крутогорова, пьяное от бурунов и солнц, цвело и пело. И пытало незнакомку веще и глухо:

— Где я тебя видел? Когда? В снах? В зорях? В черном свете… И этот гул… И ты — вещая… Кто ты?.. Чего ты хочешь? Мести?.. Гибели?.. Пыток?.. Мы дадим тебе солнце!

Гордо сцепила незнакомка руки.

— Гибель! ха-ха! Ты не видел, как я продавала себя. Ты бы…

Голубые горние светы еще цвели и околдовывали. И полонили сердце темным. Но вот белые ночные ветры, загудев в вершинах, развеяли чару. Вещие сны разбудили сердце, взворохнули. И Крутогоров, приблизив взгляд свой к безднам незнакомки, сжал ее пальцы, нежные, никогда не виданные… А солнечный голос его упал горько:

— Ты… знала Гедеонова…

— С тринадцати лет… — ударила незнакомка низко и глухо. — Со мною тогда он убил свою жену… Многих убил. Но я любила только тебя… Теперь… нет.

Отступила назад, не подымая сурового, скрытого сумраком лица. Точеными повела грозно плечами, шелестя шелком и сыпля алмазные искры…

— Кто меня… не любил?.. Не было на свете души, что не любила бы… меня… А ты — проклинал… Но теперь мы с тобой квиты… — Шла незнакомка в лунном свете, низко опустив голову и в гордом выгибе сомкнув руки.

Крутогоров, закаляя сердце, вещими охваченное зовами, близко и жутко настиг ее. Литую поднял прядь волос с наклоненного лица ее, пылающего глухим огнем.

— Кто ты?.. — падал его голос все ниже и ниже. — Где ты меня видела? Я не поверю!.. И ты продавала себя?.. Ты, что в шелках и алмазах?.. И с вещим Сердцем?..

За садом страшное полыхало, багряное зарево. Над крутым срывистым берегом гудели в огне хибарки мужиков, бросая кровавые бездны в шалое темное озеро.

— Горят — счастливые! Горят! — ликовала загадочно в белом шелку красавица, повернув лицо на огонь.

Крутогоров, спеша через пышные дикие цветники к гудящим в огненной буре хибаркам, молчал странно.

Но вдруг, из-за ночных призрачных цветов, обернувшись, окликнул незнакомку:

— Кто ты?

— Люда.

За Крутогоровым и Людой, в тайне древнего лунного сада, смутно гудел, как прибой океана, ветер. С зыбких, обрызганных темными зорями вершин падали колдовские, свежесорванные цветы, шумы… И жутко и молча шли поэт и заряница, странно нежные, овеянные чарами и песнями ночных солнц…

В зеленой звезде голубой ветер разбрасывал волосы Люды — пышные волны огня.

Сад колдовал. В глухом огне Люда, обвив собой Крутогорова, исходила темной страстью и болью:

— Не так целуешь… Ох, не так!.. Вот как надо целовать!..

Душистая и беспощадная, вскидывая шелест тугого шелка, подводила нежными горячими руками пылающие губы Крутогорова к своим пьяным губам. Исступленно, яростно, немо рыдала, пила вино любви из его губ:

— И еще… вот как!..

Жуткими жгла хмельными устами закрытые отуманенные его глаза, сердце, сладко и больно шепча:

— Ох, и еще вот как!

Древние сны разгадывались и хаосы. И шел в бездны огонь сердец…

Крутогоров, раскрывая вещее додневное сердце, поднял Люду, загадку и страдание, и отдал всего себя ее пыткам, жадным, ненасытным устам-цветам… А Люда, муча его безжалостно, впивалась звездным огнем в его душу, прижимала горячую голову к своей скользкой груди… И вскрикивала радостно, светло, грозно:

— Я — лесная! Я — вольная!.. Я люблю тебя, радость-солнце!.. Ох, да не так целуешь!..

За садом, у синей горы, в нежном сумрачном свете зарниц цветистые степи обдали вещих шалыми волнами ароматов и бурь.

В хвойном ущелье, над озером, горели хибарки. Взметаемые ветром огни, качаясь, плавали над ущельем и падали в темную хвою багряными цветами…

А с горы сплошным солнечным гулом неслись радостные, светлые хвалы, песни победы…

Из-за синих лесов грозно шло росное, ясное солнце, раздувая гул в садах Града.

Но гул садов, шелест леса, движенье победного голубо-алого света, шум ароматов, рос и цветов заглушал вещий клич поэта и заряницы…

— Я люблю тебя… песня моя!

— Я люблю тебя… радость-солнце! Над степью таинственные плыли звоны.

Из-за придорожной черемухи вышел вдруг темный и тревожный Никола с опущенной низко раскрытой головой и взглядом неподвижным, как смерть.

— Где любят всех… там никого не любят… — глухо и немо прошептал он за плечами Люды.

Но и в шепоте его слышны были безумные бури и жуть.

— Только тебя люблю!.. Да люблю! Да люблю ж я тебя!.. Да смучу ж я тебя!.. О-х!.. — сжимала Крутогорова страстно огненными руками Люда. И исступленно, мудро и вдохновенно целовала его в сердце.