Оскар Лутс - Осень

— Отчего же не спрашиваешь?

— Хотел у тебя спросить… гм… какие чувства возбудила в тебе сегодняшняя встреча с раяской… нет, с госпожой Тоотс?

— Совершенно дружеские. Я мог бы с нею еще и еще разговаривать… все равно сколько времени… и вполне спокойно. Нет, я бы не только мог, я желал бы побеседовать с нею подольше. Сегодняшний разговор был… ну, так… весьма поверхностным. Немножко о том, немножко о сем. Но я же прекрасно понимаю, ты хотел спросить, покрылась ли уже ржавчиной моя старая любовь. Не так ли?

— Да, да.

— На эту старую любовь, на эту детскую мечту, детское увлечение теперь можно смотреть лишь с доброжелательной улыбкой. От нее сохранился только интерес к теперешней жизни раяской Тээле. Госпожа Тоотс тоже интересуется моей судьбой. Вот и все. И если к этому, на манер какой-нибудь старой тетушки, добавить еще, что я всем сердцем желаю Тээле всего доброго, то будет сказано даже чуточку более того, что ты хотел знать. Ох, если бы моя новая любовь разрешилась так же просто, как та, старая, о которой сейчас шла речь!

Возникает пауза. Друзья шагают по улице Кистера к дороге, ведущей на кладбище.

— Теперь ты придал моим мыслям совершенно иное направление, — произносит наконец Леста тихо, осторожно нащупывая почву для продолжения разговора.

— Да, я сделал это… даже и для себя неожиданно, — Тали улыбается. — Улавливаю направление твоих мыслей. Но, дорогой мой, мне уже и не припомнить, на какой именно ноте я прервал свою песню печали. И если я теперь продолжу разматывать клубок своих воспоминаний, то могу иной раз и назад вернуться, к известным тебе событиям и состояниям, стану повторяться. Однако, если ты не боишься умереть со скуки…

— Д-да, свадьба, свадьба… — Арно смотрит куда-то вдаль, словно бы в свое прошлое, — и Вирве захотела остаться в Тарту, у своей матери. Своеобразное начало семейной жизни, не правда ли?

Переживания переживаниями, но я не упрашивал и не умолял ее поехать со мной. Тем более, что отныне она была в известной степени за мною закреплена… если можно так выразиться. Я молча упаковал свои нехитрые пожитки и приготовился к отъезду — ведь меня ждала моя должность в Таллинне.

Но Вирве, по всей вероятности, получив откуда-то извне толчок — скорее всего от матери! — пришла и сказала:

«Я все-таки поеду с тобой».

«Как знаешь», — ответил я.

«Да, я должна поехать, представь, как бы это выглядело, если бы…»

Ты только вникни как следует, мой друг, в ее слова: «Я должна поехать, представь, как бы это выглядело, если бы…» Это означало, что она едет вовсе не ради меня, а только для того, чтобы люди не стали обсуждать ее странности. А теперь позволь мне закурить папиросу, я немного нервничаю. Хотя — когда было иначе? Я нервничал всю мою жизнь, то меньше, то больше, нервы мои были напряжены всегда… кроме разве некоторых редких моментов, которые можно чуть ли не по пальцам перечесть. Среди людей бывают такие, кто всю свою жизнь словно в горячей воде живут. Некоторым из них, правда, удается скрывать свою истинную суть, но тем тяжелее им приходится.

Хорошо же, переехали мы в Таллинн, где нас ожидала сравнительно удобно обставленная квартира и увядшие цветы. Вирве познакомилась со всеми помещениями, но не произнесла ни слова. А ведь я чуть ли не затаив дыхание ждал, когда же моя молодая жена заговорит о более целесообразном использовании комнат, о перестановке мебели и так далее. Но она вошла в квартиру как посторонняя, не испытывая ни малейшего интереса к внутреннему убранству своего временного пристанища.

«Ничего. — Она пожала плечами. — Довольно мило». Но нет ли у нее каких-нибудь особых пожеланий? «Особых пожеланий… — Она рассмеялась мне в лицо! — Какие же особые пожелания могут быть у меня, если это твоя квартира?» «Она вроде бы предназначается для нас обоих…» «Ну что ж, будет видно. Время терпит. Сейчас я желаю только одного: немного привести себя в порядок, а затем осмотреть город».

Хорошо же! Пошли осматривать город и осматривали его чуть ли не до полуночи.

Время от времени, разумеется, заходили в рестораны, ели и даже пили. Потом — кино, потом — снова какой-то ресторан, где играла музыка. Я не был ограничен во времени: занятия в школе начинались лишь через неделю-другую.

Так, стало быть, и прошли эти дни… в сплошном осмотре города, у себя дома мы находились лишь по ночам. Я мужественно разделял такой образ жизни, однако какая-то частица меня была начеку и начинала беспокоиться. Конечно, эта «частица» не требовала, чтобы Вирве немедленно взялась за поварешку и сковородку, но моя милая вообще ничего не делала: даже ее дорожные чемоданы стояли нераспакованными. Она жила, как истинная гостья, которая сегодня тут, а завтра там. У нас была приходящая прислуга, — что могла подумать эта женщина, прибирая нашу спальню?!

Настал день, когда я начал ходить на работу. Думал, теперь-то и Вирве будет немного шевелиться, но… с течением времени мне пришлось убедиться в том, что моя жена гнушается какой бы то ни было работы. Дома я ее заставал чрезвычайно редко. В таких случаях она лежала на диване, курила сигарету и читала книгу — по большей части какой-нибудь совершенно пустой любовный роман, который Бог знает где раздобыла. Она, как я заметил, любила читать, но не любила книги. Листы новых изданий она разрезала все равно каким предметом, лишь бы он мало-мальски мог для этого подойти. Карандашом, гребенкой… или же просто пальцем. Больно было смотреть на те книги, которые она, прочитав, бросала куда попало — то на диван, а то и на пол. А ведь разрезной нож всегда лежал тут же, на столе, в пределах ее протянутой руки!

Видишь, Микк, о каких великих событиях я тебе рассказываю. А ты, дурашка, верно, ожидал иного, чего-нибудь значительного, потрясающего, не так ли? Почему ты не смеешься?

— С чего это я должен смеяться? — спрашивает Леста тихо.

— Тогда хотя бы усмехнись, я ведь знаю, что ты сейчас обо мне думаешь. Ты уверен, что старик Арно Тали по известной причине впал в детство и рассказывает тебе всякую белиберду, которая к делу никак не относится.

— Гм! Если ты даже и ко мне проявляешь такое недоверие, — произносит Леста, — чего уж в таком случае говорить о других. Что же касается мелочей — разве не из них именно и состоит жизнь человека, так же, как и семейная жизнь?

— Хорошо же, — Тали закуривает новую папиросу, — я продолжу свой рассказ с той мерой добра и зла, какая мне доступна. Но общую картину моей супружеской жизни ты должен получить, пусть даже эта картина будет столь неясной и запутанной, сколь это вообще свойственно делам такого рода.

Так вот, я начал замечать, что у Вирве — два лица: одно — для меня, второе — для всех прочих.