Оскар Лутс - Весна

Некоторые ребята уже разделись и залезли под одеяла, остальные, полураздетые, ходят друг к другу „в гости“, присаживаясь на чужие кровати: обычно это заканчивается тем, что непрошенного гостя угощают подушкой по голове и гонят прочь.

Арно нашел себе пристанище на кровати Сымера, рядом с Тыниссоном, и сейчас из-под одеяла следит за возней товарищей. Ребята кажутся ему теперь не такими, как всегда, может быть, оттого, что до сих пор он их видел только днем и совсем не знал, как они проводят вечерние часы.

Имелик в одной жилетке сидит на краю постели и играет на каннеле, это „сонный марш“, как он сам его называет.

У Тоомингаса вместо чулок портянки, на ночь он вешает их на печку сушиться, и они свисают оттуда, точно флаги.

У малыша Лесты поверх нижней рубашки надет потешный лифчик, в котором Леста очень напоминает божью коровку.

А у Кезамаа такая темная и грубая рубашка, что прямо страх берет; кажется, будто вместо рубахи он натянул на себя мешок из-под соли.

Петерсон стоит, скрестив руки, у изголовья постели и молится на сон грядущий.

Он, Арно, тоже, конечно, молится, но не так, на виду у всех, а тайком, под одеялом: тогда кажется, будто ты беседуешь с богом и жалуешься ему на свое горе.

Лимаск, лежа в кровати, еще раз повторяет заданные на завтра уроки. Случается, что он продолжает бормотать себе под нос даже тогда, когда в комнате уже погасили свет. Если он что-нибудь забывает, то будит соседа и спрашивает у него.

У некоторых ребят дурная привычка: они состязаются, кто покрепче „бабахнет“, и изо всех сил стараются не уступать первенства.

Кто-то жалуется, что всегда, ложась в кровать, чувствует, будто у него на ноге, под ногтем большого пальца, заноза; боль эта мешает ему и не дает уснуть.

Другой мальчуган рассказывает о своей беде: вечно он во сне куда-то падает.

А там, в самом темном углу комнаты, мальчик, которого при тусклом свете лампы даже не разглядеть, самым серьезнейшим образом разъясняет значение снов.

Но сосед его Виппер заявляет, что все это пустая болтовня и бабьи сказки и что он вообще ничему не верит.

Кяэрика мучают мозоли, и он обещает тому, кто посоветует от них хорошее лекарство, „все что угодно“.

Вообще подобные жалобы изливаются больше по вечерам – днем у всех столько спешных дел и всякой возни, что некогда думать о телесных недугах.

Одно только поражает Арно: Имелик спокоен как всегда, он даже и не заикается о том, что гулял сегодня с Тээле на кладбище. Он очень увлечен своим „сонным маршем“ и вряд ли даже думает о Тээле. „Ну и налопался я сегодня конфет!“ – вот все, что он сказал. Но где и с кем – об этом ни слова.

Наконец появляются в спальной и те мальчики, что сидели в классе, и тоже начинают раздеваться. В классной темно, там поднимается отчаянная мышиная возня. Среди ребят речь заходит о привидениях и домовых.

– С моим дедушкой раз такая штука приключилась, – говорит Тоомингас, садясь в постели. – Старик иной раз, как разойдется, начинает рассказывать, а вообще-то он не из говорливых.

– А что за штука такая? – спрашивает кто-то.

– Подождите, я расскажу, – начинает Тоомингас. – Дедушка мой тогда еще был совсем молодой. Как-то в волости у них помер нищий, звали его Тынисом, а очередь лошадь давать как раз дошла до дедушки. А жил он тогда где-то в Пылтсамааском уезде… Это он уж потом перебрался сюда, в Паунвере.

– Да не все ли равно, где он жил, ты дальше рассказывай! – нетерпеливо кричат из угла.

– Ну, так вот, – продолжает Тоомингас. – Тынис этот, значит, помер, а был он толстый такой старик, с огромным пузом, – ну да, помер, делать нечего, приходится дедушке везти его хоронить. Ах да, это не так было – они вдвоем поехали, на двух лошадях. Да, правда, правда, для похорон всегда брали двух мужиков: того, чья очередь подошла, и того, кто следующий был на очереди, ведь одному человеку покойника в могилу не опустить.

– Да еще такого громадину, как Тынис, – замечает кто-то из слушателей.

– Ну, значит, вдвоем, – продолжает Тоомингас. – Запрягли двух лошадей в одну телегу и – делать нечего – поехали к богадельне. Ах да, еще забыл сказать: кладбище от богадельни было, ну, так… верстах в семи или в восьми. Едут, значит, они, дедушка и сын соседа – тот тоже был молодой парень, как и дедушка, – ну да, едут они к богадельне и взваливают Тыниса на телегу. А погода была жаркая и от покойника вонью несло.

– Это, значит, летом было? – спрашивает Кезамаа.

– Ну да, летом, зимой ведь жары не бывает. Ну, так вот, сами они тоже кое-как влезают на телегу, зажимают носы и едут. Едут. А по дороге, верстах в трех от богадельни – трактир. Соседский сын и говорит дедушке: „Зайдем, опрокинем по четвертушке, может, тогда и вонь эту не так замечать будем“. Дедушка соглашается: „Идем“, – говорит. Словом, опрокинули они по четвертушке да еще полштофа на дорогу взяли. Семь копеек стоил в то время штоф водки.

– Чего ж было не пить, – вставляет Тыниссон.

– Ну да, дедушка и говорит, – продолжает Тоомингас, – что если в кармане хоть пятак водился, так это уже были большущие деньги, на них можно было в стельку напиться. Ну хорошо, значит, – взяли они полштофа с собой на дорогу. Но мужики, раз уж хлебнули малость, их еще больше охота разобрала: не успели они отъехать от трактира, как в полштофе ни капли не осталось. Проехали еще немного и давай петь. „Моя отчизна дорогая…“ и „Свобода – драгоценный дар“ и…

– Вот черт, как они покойника хоронили! – восклицает Имелик.

– Ну да, – подтверждает рассказчик, – дедушка и говорит: разума у него в молодости ни на грош не было. Ну ладно… На чем это я остановился? Ах да, едут, значит, они и распевают. А дорога лесом шла. Соседский сын – звали его Антс – в это время заснул. Дедушка, правда, и тряс его, и будил: „Проснись, – говорит, – что ты, бес этакий, спишь! Получается, будто два покойника и один могильщик; куда я поеду, люди засмеют. Но Антс ни в какую – знай себе храпит. Дедушка задумался: что тут будешь делать? Так ничего и не придумал, а у самого перед глазами тоже деревья пляшут – что ты сделаешь?“ Ну, – решил он тогда, – отведу я лошадей чуть в сторону от дороги и подожду. Проснется Антс – тогда дальше поедем». А сам думает: «Я-то не засну, присяду у канавы да покурю».

– Ха-ха, а сам, конечно, тоже заснул, – вмешивается Имелик, пытаясь предугадать ход событий.

Погоди, погоди, дай мне договорить, – отвечает Тоомингас. – Садится он у канавы, дедушка-то мой, и курит. Но вскоре начинает носом клевать: клюк, клюк. Дремлется ему. Знает, что спать никак нельзя, а все-таки растягивается на земле и кладет одну ногу на другую, чтобы, когда нога соскользнет, сразу проснуться, – знаете, как это делается. Ну так вот, думает он: «Вздремну чуточку». Дремлет. Да так долго, что уж и нога с ноги упала, и солнце закатилось, а он все спит. А когда просыпается, видит – ночь.