Лазарь Кармен - Дети набережной

Сенька с жадностью затянулся и с наслаждением пустил через нос две струйки дыма. Он затянулся потом еще раз и с заметным сожалением возвратил окурок приказчику. Но тот великодушно отстранил его руку:

– Не надо!

– Вот спасибо! – просиял Сенька.

– А это что у тебя? – И приказчик указал на сильно оттопыривающиеся карманы его штанишек.

Сенька хлопнул рукой сперва по одному, потом – по другому и ответил:

– Тут мандаринки, а тут кокосы!

– Кому несешь?

Сенька замялся и ответил нехотя:

– Одной женчине. Она лежит в больнице.

– Мать?

– Н-не!

– Сестра?

– Н-не!.. Бароха… [1]

Приказчик пропустил мимо ушей ответ, так как в этот момент открылась калитка и начался впуск.

Толпа рванулась вперед.

– А, впускают?! Вира наша! Ай да одесский карантин! – воскликнул весело Сенька, выплюнул остаток папиросы – тусклый огонек, чудом державшийся в узеньком ободке папиросной бумаги, – и кинулся вслед за приказчиком.

– Куда?! – услышал он неожиданно над самым ухом грозный окрик сторожа.

Сенька вздрогнул, остановился, бросил на него тревожный взгляд и заявил:

– В больницу!

– Зачем? Пшол!..

– Как пшол?! Зачем пшол… У меня тут знакомая лежит! – горячо запротестовал Сенька.

– Ты рассказывать?!

Сторож грубо схватил его за плечо и стал выталкивать.

Сенька густо покраснел, упал на землю и уперся руками и ногами:

– Чего толкаешься?! Ты не имеешь права!..

– Я тебе покажу – не имею права! Байструк!

– Сам байструк!

Сенька потом загнул такой комплимент, заимствованный им из обширного портового лексикона, что сторож опешил и выпустил его из своей мощной лапы, а почтенная старушка, бывшая свидетельницей этой сцены, покачала головой и проговорила:

– Ай-ай-ай! Такой маленький и так ругается!

– Я получше еще могу, – ответил вызывающе Сенька, глотая слезы.

Сторож, очухавшись, хотел снова схватить его и вышвырнуть на улицу, но помешала дама в меховой шубе и золотых очках, одна из врачей больницы. Она только что вошла во двор с улицы.

– Что тут случилось? Чего плачешь? – спросила она Сеньку.

– О-о-он ме-ме-ня би-ил!..

– Кто?

– Сторож!

Дама повернулась и резко заметила:

– И вечно вы, Константин, скандалы устраиваете! Зачем обижаете мальчика?!

Сторож стал оправдываться:

– Да как же?! Послушали бы, как ругается!

– А по-по-чему ты не пу-пу-скал меня в больницу? – спросил его, не переставая давиться слезами, Сенька.

– Тебе зачем в больницу? – ласково спросила дама и округло провела рукой по его влажной щеке.

– Знакомая тут…

– Врешь! – вмешался сторож. – Воровать пришел.

– Прошу вас молчать! – топнула ногой дама. – Как звать твою знакомую?!

– Ли-и-за.

– А фамилия?

– Сверчкова!

– Идем. – И она пошла вперед к больничному корпусу.

Сеня последовал за нею вприпрыжку, утирая на ходу рукавом слезы и бросая косые сердитые взгляды на сторожа.

Тот погрозил ему пальцем.

Сенька не остался в долгу. Соорудил из промерзших пальцев кукиш и послал ему его вместо воздушного поцелуя.

– Есть у нас больная Лиза Сверчкова? – спросила дама, входя вместе с Сенькой в приемную.

– Сейчас!

Дежурный фельдшер порылся в книге и ответил утвердительно.

– Какая палата?

– Палата для выздоравливающих.

– Мерси!.. Маша, – обратилась теперь дама к сиделке – толстой рябой бабе. – Проведи туда этого малыша!

– Можно, барышня!

– Ну-с, буян! Ступай! Тебя проведут к твоей Лизе!

«Эх! – хотел сказать ей Сеня. – Хорошая вы барышня, за вас я бы с полной душой в огонь и в воду!» – да слова не шли из горла. Он ограничился тем, что поблагодарил ее взглядом.

Маша кивнула ему головой, и они пошли.

Она долго водила его по разным коридорам и широким каменным лестницам и наконец привела в большую, светлую комнату с громадными окнами, чистыми койками и блестящим, как зеркало, полом.

Не успел Сеня оглянуть палату, как услышал знакомый, радостный голос:

– Сенечка!.. Горох!.. Сенюра!.. Марья Ивановна, сестрица!.. Он!.. Муж!

Он бросил быстрый взгляд в ту сторону, откуда донесся близкий ему голос, и увидал свою Лизу. Она полулежала на койке под одеялом, вся в белом и сама белая-белая, без кровинки на лице. Солнце пронизывало острыми лучами ее восковые ушки, похожие на лепестки розы.

Лиза вертелась на постели, как на иголках, и страстно протягивала ему свои тоненькие, высохшие руки. На вид ей было десять лет, но на самом деле двенадцать.

– Скорее! Сюда!.. Иди сюда!.. – молила она.

Около, на стуле, сидела сестрица и улыбалась Сеньке.

Сенька, весь красный, подошел к ней и сунул ей руку, высовывающуюся из короткого отрепанного рукава наподобие мерзлой рыбы. Лиза стремительно схватила ее, поцеловала и прижалась к ней бледной щечкой.

– Здорово! – процедил он, косясь на сестрицу.

– Здорово, здорово! – весело ответила счастливая Лиза.

– Так это он самый? – проговорила сестрица, с любопытством оглядывая его фигуру, которую с успехом можно было уложить в дамский несессер.

Лиза все время, что находилась в больнице, только и говорила о нем, хвалила его, бредила им.

Сенька чувствовал себя неловко в присутствии незнакомой женщины и рад был бы провалиться сквозь землю. Он уставился, как теленок, в землю и засопел и зашмыгал носом.

– Чего не садишься? – спросила, лаская его глазами и не выпуская его руки, Лиза.

– Да куда мне сесть? – проворчал он.

– На постель. Вот сюда, возле меня.

Он сел осторожно, как бы боясь испачкать белоснежную простыню, и снова покосился на сестрицу.

«Скоро, дескать, уйдешь?»

А та и не думала уходить. Ее интересовала встреча детей, и ей хотелось послушать их беседу. Но вдруг, к великому удовольствию обоих, ее позвали, и она ушла.

– Кто она? – спросил недовольно Сенька.

– Сестрица, – ответила Лиза.

– Чья?

– Всех! Она со всеми как сестрица… Ухаживает…

– Дрянь она!

– Что ты, Сенечка?! Как можно?! Она такая добрая, славная!

Сенька ничего на это не ответил, повернулся к ней всем лицом, посмотрел на нее внимательно и усмехнулся.

– Что ты?

– Совсем на ежика похожей стала… И куда коса твоя делась?

– Остригли, – ответила она плаксиво.

– А ты чего далась, дура?!

– Насильно остригли. На испуг взяли, сказали, что, если не дамся, в погреб запрут. Я плакала, ругалась. Ничего не помогло.

Сенька покраснел, сжал кулаки и проговорил с озлоблением:

– Ну и народ здесь! Шмырник у вас, телеграфный столб ему с паклей и гаком в зубы, не хотел пустить. Бить стал… Эх, попадется когда-нибудь мне в карантине! Полжизни отниму у него!.. Чаю дают тебе? – спросил он, немного успокоившись.

– Дают.

– А кардиф (хлеб)?

– Тоже. Все дают. И бульон, и молоко, и компот.