Лазарь Кармен - Дети набережной

– Я не умру! Все это выдумки! Лиза заплакала.

– Надо ведь человеку что-нибудь есть, – заметил угрюмо Сеня, отвернув лицо.

– Да она ест! Все, что можно, ей дают, – ответила сестрица.

– Пой, ласточка! – буркнул Сенька.

– Что? – спросила сестрица.

– Я говорю, погода хорошая…

– А мне показалось другое… Ну, вот! Заболеет от этих кокосов, и снова возись с нею. Я и так измучилась в первый раз. Она бредила какой-то Настей Пожарным Краном, Нинкой Коротконогой, каким-то ментом… Отдай, говорят, – обратилась она к Лизе.

– Не отдам! Не хочу!

Сеня сжал кулаки и косо посмотрел на выпуклый живот сестрицы, накрытый белым передником. Если бы он не дрейфил, он пустил бы в ход свой любимый прием – разбежался бы и заехал головой ей под ложечку.

Видя отчаяние Лизы, сестрица смягчилась.

– Бог с тобой! Не трону твоих кокосов. Только обещай, что не будешь есть их.

– Обещаю!

– Спрячь их сейчас же под подушкой. Лиза спрятала.

Сеня стремительно встал и бросил Лизе:

– Прощай!

– Так скоро?! Сенечка!.. Погоди!.. – залепетала она.

– Не желаю! – И он быстро направился к дверям.

– Будешь еще раз?! Сеня!.. Сенюра! Он не ответил.

– Однако твой приятель злой, – заметила сестрица.

Лиза посмотрела на нее с ненавистью и крикнула:

– Это вы, вы все злые! Мучаете! Кровь пьете! А он славный, хороший!

Она зарылась, как крот, в подушку и горько заплакала.

Злым и возмущенным оставил Сенька палату.

Он благополучно проскочил мимо свирепого сторожа, которому на прощанье послал еще один кукиш, и помчался в порт, в Приморский приют, где оставил с утра своих товарищей, таких же, как и он, блотиков – Мишку Неелда, Ваню Сатану и Гришу Мельницу.

Товарищи по-прежнему сидели на матрацах в углу и с прежним азартом резались в штос на щелчки в нос.

– Как бароха твоя? – спросил Сеньку Неелд, не отрывая быстрых глаз от карт.

Лицо у Неелда было постное, комичное. Ему не везло. За короткое время он получил сто сорок щелчков, и нос его раздуло, как бакан.

– Амба! – мрачно ответил Сенька, не улыбнувшись даже на его нос. – Ну и шмырник же там! – Он сжал кулаки и скрипнул зубами. – Драться полез!.. Сестрица у них тоже… с понтом барыня!.. Кокосы принес Лизе, а она давай отбирать!

– Стерва! – процедил Мельница.

– Голодом, стало быть, морят? – вставил Сатана.

– Да, товарищ!.. Ну и засыпалась же девчонка! Прямо чахотка берет!

– И какой арестант больницу выдумал? – спросил Неелд и прибавил, с треском ударяя валетом о матрац: – Пас!

Сенька постоял немного возле них и подошел к печке; погревшись, он растянулся во весь рост на ближайшем матраце, закрыл глаза и предался приятным воспоминаниям о Лизе.

А было о ком вспоминать!

Хорошая бароха! На удивление всем портовым блотикам! Хоть весь порт с фонарем исходи, другую такую не сыщешь…

Он жил с нею два года мирно, тихо, хотя частенько поколачивал и таскал ее за косу. Но без этого ведь никак нельзя. Избаловаться может женчина.

«А что, если ее заморят голодом и она умрет?» – подумал он, и ему сделалось жутко.

Сенька вспомнил, как они сошлись.

То было два года назад. Он был тогда совсем еще сопляком.

Прошлое его было почти такое же, какое у всех портовых блотиков. Он рано осиротел и как мячик переходил из рук в руки. Вначале он жил у какого-то сапожника, который без зазрения совести дубасил его колодкой по голове, потом – у кузнеца, у прачки и под конец, по милости одной сердобольной дамы-патронессы, попал в приют для малолетних.

Но здесь он удержался недолго. Приют пришелся ему не по вкусу. Кормили здесь прескверно, помоями, драли, заставляли исполнять самые грубые работы, притом к ним частенько наведывался какой-то важный господин с цацкой на красной ленте на шее и плотоядной физиономией, задабривал их грошовыми конфек-тами и проделывал с ними некрасивые вещи.

Последнее обстоятельство главным образом и заставило его бежать из этой обители вместе с Пузырем и Жеребчиком. Бежали они, конечно, в порт, о котором наслышались в приюте много хорошего и заманчивого.

Порт в их воображении рисовался чем-то вроде Запорожской Сечи.

Сенька по неопытности с первых шагов попал к шарикам – чистильщикам пароходных котлов и стал наравне с ними чистить котлы, работать на подрядчика.

Но жизнь этих вечно замурзанных детишек показалась ему скучной и тошной.

Не о такой жизни мечтал он. И какая это жизнь?! С восходом солнца, а то и с ночи залезай в потный котел, сиди весь день в нем, свернувшись как уж, и тук-тук молоточком по дымогарным трубам и заогненному ящику, отбивай накипь.

В ушах звон, точно звонят в тысячи колоколов; ноги, руки, грудь и спина ноют, соленая накипь лезет в глаза, в рот. И в результате – усталость такая, что еле добираешься до казармы, валишься на нару и сразу засыпаешь. К тому же большой уж скромностью и добродетельностью отличались шарики. Всю неделю работают, а придет воскресенье – они расползаются по родным, в церковь ходят, книжки читают.

Сенька жаждал другой жизни – вольной, размашистой, независимой.

Ему бы пошуметь, напроказить, нахулиганить, и чтобы всегда сытно было и в карманах звенели фисташки – деньги. Он поэтому на шестой же день бросил шариков и примкнул к блотикам. Эти как нельзя более соответствовали его темпераменту и желаниям.

В массе, да и в отдельности, они напоминали маленьких коршунов, которые били с налету и хватали все, что плохо лежит. Всех их было сто – сто пятьдесят. В год они причиняли порту убытков свыше чем на четверть миллиона, и с ними напрасно боролась туча ментов, капалыциков, шмырников и скорпионов. [3]

Это был смелый, отчаянный и веселый народ, из среды которого в будущем выходили крупные и даровитые блатные – воры. Он не признавал ни власти, ни закона, ни собственности.

Впрочем, большая часть блотиков погибала, не достигая двадцати-двадцатидвухлетнего возраста от алкоголя и от пороков или зверских побоев шмырников и ментов.

И стал Сенька, подобно им, стрелять хлопок, уголь, клепки, изюм, сахар, галеты и прочие товары – все, чем богат порт, эта грандиозная житница.

Нечего говорить, что на первых порах стрельба не особенно давалась ему. Будучи новичком в блатном деле, он часто засыпался, попадался в лапы к ментам и шмырникам то с углем, то с хлопком.

Впрочем, тогда он не особенно платился за свои художества. Шмырники и менты щадили его как ребенка и ограничивались тем, что легонько потреплют его шершавыми пальцами за ухо или дадут незначительного леща и отпустят, отобрав у него настрелянное.

Неудачи эти очень печалили его, и он часто плакал… Товарищи смеялись над ним, и нередко Спиро Косой, самый великовозрастный блотик, считавший себя форменным блатным, когда выпивал лишние два-три шкала, ломался перед ним: