Эльза Триоле - Луна-парк

Жюстен любил ходить, ходьба была для него единственным видом спорта. Он и ходил, приглядываясь к весне, как приглядывался к собственному дому и собственному саду. Широкие ладони, теплые пальцы солнца умеряли усталость, давившую на плечи, играли венчиком его волос… Жюстен видел, как на побледневший за зиму лик земли постепенно возвращаются живые краски. Селение состояло из большой фермы и пяти-шести домиков. За околицей на невысоком холме стоял в глубине парка замок. Ставни в замке были наглухо, закрыты. По другую сторону селения, вдали за полями, виднелись заводские трубы. Жители селения работали на заводе и уезжали туда до зари: кто на велосипеде, кто на мотороллере. Ребятишки тоже до зари отправлялись пешком в школу возле завода. Дома оставались только женщины. Так что Жюстен Мерлэн имел в своем личном распоряжении всю вселенную. Он уехал из Парижа, никому не оставив адреса.

Ходить, дышать, спать… Внутреннее кипение мало-помалу уляжется, прекратится непрестанное извержение огня, лавы, утихнет Везувий в его мозгу. Жюстен проделывал десятки километров по деревенским немощеным дорогам с глубокими колеями, идущим через поля, бродил по тропкам, углублялся в лес, в заросли кустарника. Ландшафт был плоский, пустынный, огромный до монотонности, и путнику казалось, что идет он не по земле, а путешествует по воздуху или морем, так сильно было впечатление, что ты застыл на месте, не продвигаешься вперед. Жюстен возвращался домой, только чтобы поесть и поспать. Его лазурные глаза сразу же покорили лавочницу мадам Вавэн, и она по-матерински преданно пеклась о Жюстене, избавляя его от хлопот по хозяйству. Ей хотелось бы самой накрывать на стол в столовой, самой подавать обед, но Жюстен, сославшись на свои весьма неопределенные отлучки, сумел отделаться от ее забот и прекрасно управлялся на кухне, выложенной белыми плитками с синим рисуночком, на кухне, где давно уже не разжигали плиту под огромным колпаком и довольствовались газовой плиткой. Мадам Вавэн ставила его прибор на белый сосновый стол и оставляла рядом с плиткой уже готовые овощи, яйца, бифштекс. Впрочем, Жюстен и сам прекрасно мог приготовит себе омлет, поджарить по вкусу мясо. Мадам Вавэн появлялась только на следующий день, он наслаждался в своем доме одиночеством.

Да полно, был ли это действительно «его» дом? То чувство, которое охватило его в первое утро после переезда, ощущение, что он случайно попал к чужим людям, упорно возвращалось по любому поводу. Вернувшись с прогулки, он ждал появления хозяйки дома, чуть ли не видел ее воочию, а вечерами отсутствие света в окнах казалось ему странным, тревожащим! Случалось, в маленьком холле он нарочно ронял на пол трость, с шумом передвигал стул, хлопал дверью… но ничто не отзывалось в ответ, и он ругал себя болваном, хотя совершал все эти действия почти бессознательно, без умысла. Он входил в библиотеку, встречавшую его с неназойливым гостеприимством, и обнаруживал здесь единственное в доме живое присутствие – ряды книг.

В этой библиотеке, как и во всех комнатах, Жюстен Мерлэн натыкался на следы кого-то, кто, казалось, вовсе и не покидал дом – так свежи были эти следы. Когда он усаживался в обитое красным бархатом кресло, с высокой спинкой, изогнутой так, чтобы удобно было откинуться, рука сама нащупывала те книги, которые легче всего было достать с полки, читанные и перечитанные книги, предупредительно открывавшиеся сами, как будто они привыкли предлагать определенные страницы взору, искавшему в них неизвестно что. Романы, мемуары, волшебные сказки… Перро, Гримм, Гофман и Андерсен имели затрепанный вид и напоминали старые молитвенники, которые ежедневно листает рука набожного католика; были здесь зачитанные чуть ли не до дыр экземпляры «Трильби» Жоржа дю Морье, «Высоты ветров», «Замок в Карпатах», «Большой Мон»… «Жаку-Крокан»… все сочинения Изабеллы Эбергарт, русской по рождению и мусульманки по вероисповеданию, которая в конце XIX века появилась в Алжире и жила там жизнью арабов… Целые полки были заняты энциклопедиями, трудами по авиации… астрофизике, астронавтике… И когда Жюстен усаживался перед покрытым рыжеватой кожей черным письменным столом, с множеством ящиков, большим письменным столом, какие бывают у нотариусов, на дешевом картонном бюваре он различал целые строчки, только отпечатавшиеся вверх ногами. На подставке большой хрустальной чернильницы без чернил лежала целая груда карандашей, перочинные ножи, машинка для чинки карандашей… В изящных коробочках из твердой, гладкой, побуревшей с годами кожи хранились марки, скрепки, канцелярские кнопки, а в кубке из молочно-белого опалового стекла – монеты разных стран… В серебряном бокале без воды – роза и несколько высохших веточек ландыша…

Жюстен мог сидеть здесь часами без дела, бродя мыслями и взглядом неизвестно где. Ему нравилась эта комната, ее стены, укрытые второй стеной книг, их теплые живые объятия. Потолок здесь был довольно высокий, так как двухсветная библиотека прорезала оба этажа, это придавало ей сходство с часовней, тем более что стена с одной стороны закруглялась и здесь за деревянной обшивкой, срезавшей угол, находились вделанные в стену шкафы; узкие и высокие окна, казалось, созданы были для цветных витражей. Когда Жюстен в первый раз опустил занавески из бумажного штофа, длинные и поэтому чуть торжественные, и зажег лампу из молочно-белого стекла, он вдруг так остро ощутил себя непрошеным гостем, ворвавшимся в чью-то чужую интимную жизнь, что невольно оглянулся, словно его застигли на месте преступления. В самом деле, этот дом был наполнен, нет, не призраками и привидениями, а чьим-то живым и постоянным присутствием.

Для чтения он выбрал «Трильби». Дух этой книги как-то удивительно соответствовал духу дома, и Жюстен с умилением листал пожелтевшие страницы томика. Сам он никогда не читал этой вещи, но его мать – англичанка – в детстве рассказывала ему загадочную историю женщины, которая, обладая изумительным голосом, не могла спеть даже «Чижика» из-за полнейшего отсутствия слуха, но затем некий чужеземец данной ему таинственной властью сделал из нее чудесную певицу. В тот день, когда этот человек умер, Трильби в самом расцвете своей славы, при полном зале вдруг потеряла голос.

Сидя в красном бархатном кресле среди книжных полок, Жюстен отдавался на волю баюкающих интонаций неторопливого английского рассказа, голосу воспоминаний автора «Трильби», своим собственным воспоминаниям, и ему чудилось, что он познакомился с человеком, о котором ему много рассказывали. Трильби естественно прижилась в этом доме.

Как-то утром он вернулся с прогулки раньше, чем обычно, с твердым намерением задать мадам Вавэн несколько вопросов. Он пошел даже на то, чтобы мадам Вавэн сама подала ему завтрак, вызвал ее на разговор – что, впрочем, не составляло большого труда – и удачно сумел избежать подробнейшего рассказа о ее собственной жизни. Мадам Вавэн суетилась, двигала кастрюлями и говорила. Она была оживлена, была в своей стихии, любые хлопоты по дому были так же свойственны ее природе, как свойственно курице клевать зерно и высиживать цыплят. Да она, пожалуй, и напоминала чем-то курицу: тоненькие ножки и поступь враскачку, остренький носик и круглый глаз. Ходила она в черной блузе с мелким белым рисуночком – такую материю продают на рынках – и в черных шлепанцах: мадам Вавэн носила траур по покойному мужу.