Сельма Лагерлёф - Сага о Йёсте Берлинге

Раздается звон колокола, слышится громыхание телег, пожарные насосы подают воду с озера, со всех окрестных деревень сбегаются люди. Шум голосов, крики, вопли и приказания сливаются с ревом бушующего пламени, крыша проваливается со страшным треском. Но ничто не тревожит Кевенхюллера. Он невозмутимо сидит на чурбане, потирая руки.

Но вот послышался такой грохот, словно небо упало на землю, и он вскочил.

— Свершилось! — ликуя воскликнул он. — Теперь уж она не уйдет! Теперь она либо раздавлена балками, либо сгорела в огне. Наконец-то свершилось!

Он вспомнил о том, что честь и могущество Экебю принесены в жертву ради того, чтобы покончить с ней. Погибло все: великолепные залы, которые видели столько веселья, комнаты, чьи стены хранили в себе столько чудесных воспоминаний, столы, ломившиеся от изысканных яств, дорогая старинная мебель, серебро и фарфор...

Он вдруг вскочил с громким криком. Его огненное колесо, его солнце, машина, от которой зависело счастье всей его жизни, — разве не сам он поставил его под лестницей, чтобы вызвать пожар?

Кевенхюллеру вдруг представилось все это настолько чудовищным, что он окаменел от ужаса.

«Уж не схожу ли я с ума? — подумал он. — Как я мог все это сделать?»

И в то же мгновение открылась запертая дверь и в мастерскую вошла лесная фея.

Улыбающаяся и красивая, стояла она на пороге. На ее зеленом платье не было заметно ни соринки, ни пятнышка, и золотистые волосы ее не пахли дымом. Она была точно такой же, какой он впервые увидел ее на Карльстадской площади в дни своей юности; она распространяла вокруг себя благоухание леса, а ее мохнатый хвост волочился за нею.

— А Экебю горит, — сказала она со смехом.

Кевенхюллер хотел было запустить ей в голову кувалду, но тут заметил, что она держит в руке его огненное колесо.

— Смотри, что я спасла для тебя! — сказала она.

Кевенхюллер бросился перед ней на колени.

— Это ты сломала мою самоходную коляску, ты разрушила мои крылья и ты разбила всю мою жизнь. Будь милостива и сжалься надо мной.

Она уселась на верстак, все такая же молодая и задорная, какой он впервые увидел ее на рыночной площади в Карльстаде.

— Мне кажется, ты знаешь, кто я такая, — сказала она.

— Я знаю, кто ты, я всегда знал это, — ответил несчастный. — Это ты даруешь вдохновение людям. Но прошу тебя, возврати мне свободу, избавь меня от своего дара! Хватит с меня чудесных машин! Позволь мне снова стать таким, как все люди. За что преследуешь ты меня? За что?

— Безумец! — отвечала лесная фея. — Я всегда желала тебе добра. Я щедро одарила тебя, но я могу все забрать, если хочешь. Только подумай хорошенько! Не пришлось бы раскаяться после.

— Нет, нет, — воскликнул он, — забери от меня эту способность творить чудеса!

— Тогда ты должен сперва разрушить вот это, — сказала она, бросив ему под ноги огненное колесо.

Без колебаний занес он кувалду над пылающим огненным солнцем, над этим мерзким изделием волшебства, которое не могло приносить пользу людям. Искры и обломки разлетались по мастерской, вспышки пламени заплясали вокруг него, и вот последняя из его чудесных машин лежала, превращенная в груду обломков.

— Ну вот, теперь я забираю у тебя свой дар, — сказала лесная фея.

Когда она стояла в дверях, озаренная отблесками пожара, он в последний раз взглянул на нее.

И теперь прекраснее, чем когда-либо прежде, показалась она ему, но не злой, а лишь строгой и гордой.

— Безумец! — сказала она. — Разве я когда-нибудь запрещала другим строить то, что ты изобрел? Разве было у меня иное стремление, как избавить твой гений от простой работы ремесленника?

С этими словами она ушла. Еще несколько дней после этого Кевенхюллер никак не мог оправиться от припадка, а затем снова сделался таким, каким многие годы кавалеры знали его.

Но за это время он спалил Экебю. Хотя никто из людей не пострадал при пожаре, кавалеры были глубоко опечалены тем, что по их вине сгорел этот гостеприимный дом, с которым у них было связано так много приятных воспоминаний.

О люди нынешних дней, что если бы вам или мне довелось повстречаться с лесной феей на рыночной площади Карльстада, разве не могло бы случиться, что и я и вы, подобно Кевенхюллеру, отправились бы потом в лес и стали бы звать ее! Но разве хоть кто-нибудь может увидеть ее теперь? Да и кто в наши дни может пожаловаться, что на его долю досталось слишком много ее даров?

В первую пятницу октября в Брубю начинается недельная ярмарка. Это большой осенний праздник. В каждом доме пекут хлебы, режут скотину и шьют зимнюю одежду, чтобы обновить ее на ярмарке; праздничные блюда — жареный гусь и творожники — не сходят со стола по целым дням, водка льется рекой. Никто не работает, все готовятся к празднику. Прислуга и работники пересчитывают заработанные деньги и ведут нескончаемые разговоры о том, что они купят на ярмарке. По дорогам тянутся целые толпы людей, пришедших издалека с котомкой за плечами и с палкой в руке. Многие гонят на ярмарку скот. Упрямые молодые бычки и козлы, которые не желают идти и упираются передними ногами в землю, доставляют немало хлопот своим владельцам и огромное удовольствие зрителям. Люди богатые ездят друг к другу в гости; идет обмен новостями, обсуждаются цены на скот и на домашнюю утварь. Дети только и мечтают, что о подарках и карманных деньгах, которые им обещаны к ярмарке.

В первый день ярмарки по всему Брубю и на широкой ярмарочной площади царит невообразимая суматоха! Воздвигаются дощатые павильоны, в которых городские торговцы раскладывают свой товар, а прибывшие на ярмарку далекарлийцы [31] . Далекарлиец — житель шведской провинции Далекарлия. и жители Вестерётланда стоят со своими товарами за длинными прилавками, над которыми колышутся белые парусиновые навесы. Кого только здесь нет: канатные плясуны, шарманщики, слепые скрипачи, гадалки, торговцы сластями и кабатчики. За прилавками стоят торговцы посудой, глиняной и деревянной. Лук и хрен, яблоки и груши предлагают огородники и садовники из больших имений. Прямо на земле расставлена масса посуды из красновато-коричневой меди, добела вылуженной изнутри.

Но по ярмарке в этом году заметно, что и в Свартшё, и в Бру, и в Лёввике, да и в остальных приходах, расположенных по берегам Лёвена, царит нужда: торговля в ларьках и на лотках идет плохо. Наибольшее оживление царит на скотном рынке, ибо многие крестьяне вынуждены продавать коров и лошадей, чтобы самим как-нибудь перебиться зиму.

Весело на ярмарке в Брубю. Были бы только деньги на пару стаканчиков, и тогда можно не тужить. Но опьяняет и веселит не только водка: стоит обитателям лесного захолустья очутиться на ярмарочной площади, среди сутолоки, гомона, крика и хохота шумной толпы, как головы у них начинают кружиться и они словно хмелеют от ярмарочной суеты.