Сельма Лагерлёф - Сага о Йёсте Берлинге

А теперь думайте о нас, кавалерах, все что угодно. Для нее мы сделали все что могли. Й ей вы обязаны тем, что мы не перестреляли вас всех сегодня. А теперь предупреждаю: отпустите ее и идите своей дорогой, а не то земля разверзнется под вами и поглотит вас! И когда вы уйдете отсюда, то просите у бога прощенья за то, что вы напугали и огорчили эту женщину, которая так добра и так невинна! А теперь убирайтесь отсюда! Вы надоели нам!

Еще до того как Йёста умолк, люди, которые несли графиню, опустили ее на каменные ступеньки крыльца. И вот теперь к ней подошел в глубокой задумчивости высокий крестьянин и протянул ей свою большую руку.

— Спасибо и спокойной ночи! — сказал он. — Мы не желали вам зла, графиня.

За ним подошел другой и осторожно пожал ей руку:

— Спасибо и спокойной ночи! Не сердитесь на нас!

Йёста спрыгнул с перил и стал рядом с ней. И ему тоже стали пожимать руку.

И вот все один за другим медленно подходили к ним и желали на прощанье доброй ночи. Они вновь присмирели и стали такими, какими были утром, когда покидали свои дома, пока голод и желание выместить на ком-нибудь свою злобу не превратили их в диких зверей.

Они смотрели на графиню, и в ее лице было столько невинности и доброты, что у многих на глаза навертывались слезы. Эти люди безмолвно преклонялись перед благородством ее души. Они словно радовались тому, что среди них она одна осталась такой доброй и хорошей.

Не всем удалось пожать ей руку: народу было много, а молодая женщина очень устала и была почти без сил. Но все они подходили, чтобы посмотреть на нее, а кроме того, Они могли пожать руку Йёсте: его рука могла выдержать сколько угодно пожатий.

Йёста стоял как во сне. С этого вечера в сердце его зародилось новое чувство.

«О мой народ, — думал он, — о народ мой, как я люблю тебя!» Он чувствовал, что любит всех этих людей, которые исчезают во мраке ночи с мертвой девушкой на руках, всех этих людей в грубой одежде и зловонных башмаках, живущих в почерневших домишках, всех этих бедняков, не умеющих ни писать, ни читать, всех тех, кто никогда по-настоящему не жил, не зная ничего, кроме борьбы за кусок хлеба.

Он вдруг очнулся от своих грез; жена положила руку ему на плечо. Народ разошелся. Они были одни на крыльце.

— О Йёста, Йёста, как ты мог?

Она закрыла лицо руками и заплакала.

— Я сказал правду, — воскликнул он. — Я никогда не обещал девушке из Нюгорда жениться на ней. «Приходи в следующую пятницу, здесь будет весело», — вот и все, что я ей сказал. Я не виноват, что она меня полюбила.

— О, я не об этом. Зачем ты сказал людям, что я добра и чиста! Ах, Йёста, разве ты не знаешь, что я любила тебя, когда еще не имела права на это? Мне было стыдно перед людьми. Я готова была умереть со стыда.

И тело ее сотрясли рыдания.

Он стоял и смотрел на нее.

— О друг мой, любимая моя, — произнес он едва слышно. — Какое счастье, что ты так добра! Какое счастье, что у тебя такая чистая душа!

Кевенхюллер, ставший впоследствии знаменитым ученым, был сыном бургграфа. Он родился в Германии в 70-е годы XVIII века. Богатство и блестящая карьера при дворе ожидали его, имей он к этому хоть малейшую склонность. Но его интересовало другое.

Он был готов превратить башни своего замка в ветряные мельницы, рыцарские залы — в кузницы, а жилые комнаты — в мастерские часовщика. Ему бы хотелось наводнить замок вращающимися колесами и раскачивающимися рычагами. Но это было невозможно. И тогда он покинул свой роскошный замок, чтобы изучить ремесло часовщика. Вскоре он постиг все тонкости этой сложной науки о зубчатых колесах, пружинах и маятниках. Он научился делать и солнечные, и астрономические, и стенные маятниковые часы с поющими канарейками и играющими на рожках пастухами — все, начиная от огромных курантов, удивительный механизм которых едва умещался на церковной колокольне, и до крошечных часиков, вделанных в медальон.

Получив звание часовых дел мастера, он взвалил себе на спину котомку, взял в руки суковатую палку и отправился странствовать по белу свету, изучая все, что приводилось в движение с помощью валов и колес. Кевенхюллер ведь не был обыкновенным часовщиком, он хотел стать великим изобретателем и преобразователем мира.

Немало постранствовав, он наконец попал в Вермланд, где и остался, изучая мельничные колеса и рудники. Однажды прекрасным летним утром он переходил через рыночную площадь Карльстада. И вот надо же было так случиться, что в это же самое время одной лесной фее вздумалось забрести в город. Эта дама важно переходила рыночную площадь с противоположной стороны, навстречу Кевенхюллеру.

Встреча эта оказалась роковой для изобретателя! У нее были блестящие глаза с зеленоватым отливом и распущенные золотистые волосы, почти достигавшие земли; одета она была в зеленоватый с переливами шелк. И вот эта язычница, дочь лесных троллей, показалась Кевенхюллеру прекраснее всех христианок, каких он когда-либо встречал в своей жизни. Он остановился и, как зачарованный, смотрел на нее, пока она приближалась.

Она явилась сюда прямо из лесной чащи, где растут гигантские папоротники, где солнечный свет с трудом пробивается сквозь густую хвою сосен и лишь слегка золотит пожелтевший мох, где ползучие растения стелются по поросшим лишайником валунам.

Мне хотелось бы быть на месте Кевенхюллера и увидеть ее с листьями папоротника и еловой хвоей в распущенных волосах, с маленькой черной гадюкой на шее. Представьте себе ее облик: гибкая, с крадущимися движениями лесного хищника, а вокруг нее распространяется свежее благоухание смолы, земляники и мха!

Какой же, должно быть, вызвало переполох ее появление на карльстадской площади! При виде ее развевавшихся по ветру длинных волос шарахались лошади, а уличные мальчишки бежали за ней. Мясники побросали безмены и топоры и пялили на нее глаза. Женщины с криком побежали за епископом, требуя немедля изгнать нечисть из города.

Она же спокойно и невозмутимо продолжала свой путь и лишь слегка улыбалась, видя поднявшуюся суматоху, И Кевенхюллер при этом заметил, как насмешливо изгибались ее пунцовые губы, приоткрывая маленькие, острые, хищные зубы.

Накинутый сверху плащ мог бы еще скрыть, кто она такая, но, на беду, она забыла спрятать свой хвост. И теперь он волочился за ней по булыжной мостовой.

Кевенхюллер заметил и хвост, и его глубоко огорчило, что такая важная дама подвергает себя насмешкам горожан; поэтому он поклонился красавице и изысканно-вежливо проговорил:

— Не угодно ли вашей милости приподнять шлейф?

Лесная фея была растрогана таким проявлением доброжелательства и учтивости. Она остановилась и так посмотрела на него, что ему показалось, будто сверкающие искры ее глаз поразили его в самое сердце.