Николай Вагнер - Тёмный путь

– А вот этот стакан мы в Карлсбаде купили. Видишь, и вид карлсбадский на нем. Не помнишь, Лена, что мы дали за него? – И она показывала граненый стакан с видом Гиршеншпрунга. – Там мы еще третьяго года были. Я от печени лечилась. У меня, знаешь, завалы в печени и камни. Боль такая ужасная поднимается. Просто мученье адское. Теперь лучше стало.

– Что же вы дольше не жили заграницей?

– Нельзя… Я бы осталась хоть век, – так мне полюбилось… И ей очень понравилось… в особенности Париж, опера… Больше трех лет нельзя… Через год опять можно.

– Вы часто бывали в опере?

– О, часто! – вскричала Лена.

– Частенько… раза три в неделю, а потом еще в этом, как бишь его, Лена?

– В Одеоне.

– Да! да! В Одеоне! А зимой мы, знаешь ли, тоже в Опере были, но только в маскараде… Ну, там шумно, шумно… Все эти метресски безобразничают. По мне гадко!

После обеда мы остались с Леной вдвоем. Все молодое ушло или убежало в кухню или на улицу.

Старое завалилось спать, так что мы буквально остались вдвоем.

Мы уселись в любимой нашей угловой на угловом мягком, турецком диванчике, говорили вполголоса, шептались, хихикали или молча смотрели друг другу в глаза и слушали тишину, которая изредка прерывалась неясными звуками, храпением или жужжанием одинокой мухи, ожившей после долгой зимней спячки. Нам обоим было хорошо. Сердца у обоих тихо радовались, и мне кажется, или казалось, по крайней мере тогда, что если бы жизнь, вся жизнь улеглась в такие часы, то блаженнее их ничего нельзя бы было придумать.

– Лена! – спросил я. – А помнишь Мирона, старого Мирона, который возил нас через пруд на душегубке?

– Еще бы не помнить! Как теперь гляжу на него. Рот раскроет, глаза вытаращит… такой смешной!

– Он умер третьего года весной.

– Умер! – И она тихо перекрестилась. – Царство ему небесное!

– Лена, а помнишь, как он раз забыл за нами приехать?

– Еще бы! Ты тогда был такой смешной. Все хныкал… чуть не расплакался.

– А ты была такая храбрая, сбиралась ночевать под кустиком.

– Ах! Помнишь, какой чудный, чудный был вечер! Тишина, тишина, и звездочки одна за другой… тихо, тихо… замигали…

– А помнишь Ламской пруд и нашу купальню?

– Еще бы!

– А помнишь, как ты тонула?

– Не смей, не смей об этом вспоминать!.. Слышишь, я не позволяю!!

И она вся покраснела, схватила меня за руку и зажала мне рот.

Я смеялся и все-таки вспоминал про себя, как раз она вышла из купальни, зашла глубоко в омут и, не умея плавать, начала тонуть; как я увидал это и, сбросив сюртук и сапоги, кинулся в воду и вытащил ее здравой и невредимой. Этот случай, в котором я фигурировал в качестве героя-спасителя, в тихой деревенской жизни был целым событием, о котором передавалось и рассказывалось всем соседям и дальним, и ближним чуть не целых два года.

– Лена, а если бы ты тогда утонула? Если бы я тебя не спас?

– Ну так что ж? Мы теперь не сидели бы здесь с тобой рядом… И только! ха! ха! ха! Ах, какой ты смешной! Мало ли что могло случиться и не случилось.

– Если бы ты утонула, то я бросился бы в воду в том самом месте, где ты утонула, и тоже бы утонул…

– Вздор! Вздор! Не смей об этом говорить… Слышишь, не смей!!

И она схватила меня за руки и смотрела прямо, сурово мне в лицо своими прекрасными голубыми глазами.

Строго говоря, ее нельзя было назвать красавицей. У нее был крутой открытый лоб, пухленькие губки и несколько толстоватый, вздернутый кверху носик. Но она была необыкновенно мила, симпатична. С ней сердцу как-то легко дышалось, свободно. С ней чувствовалось что-то теплое, сердечное, родное. И может быть, это вследствие того, что она была необыкновенно проста, откровенна, бесхитростна.

– Лена, – спросил я, – сколько тебе лет теперь?

– Сорок лет, три месяца и два дня.

И она засмеялась.

– Нет! Кроме шуток.

– Я старше тебя четырьмя годами.

– Нет! Ты моложе меня четырьмя годами. – Я не выпускал из своей руки ее маленькой, пухленькой ручки с тоненьким колечком змейкой и вдруг почувствовал, что крохотная ручка и все существо этой милой, доброй девушки стали мне удивительно дороги. Я нежно, с глубоким уважением прижал эту ручку к губам.

– Это что за нежности! – удивилась Лена.

– Лена! Я люблю тебя.

– Еще бы ты не любил. Ведь я сестра твоя.

– Какая же сестра! Троюродная… Нет! Лена, я люблю тебя крепче, сильнее: чем «40 тысяч родных братьев».

Она быстро выдернула свою руку из моей руки, оправила платье, причем спряталась ее маленькая ножка в прюнелевом ботинке и зашумели юбки.

– Ты все вздор и глупости говоришь, – сказала она строго.

– Нет! Лена. Это серьезно! Это весьма серьезно.

– Перестань, перестань. Глупости!.. Или я уйду и буду с тобой как чужая.

– Лена! Я на этих днях был влюблен. Страстно влюблен; а тебя я люблю просто, глубоко и крепко.

– А та, в которую ты был влюблен… она хорошенькая?

– Красавица!.. Таких красавиц я не встречал еще в жизни и, вероятно, больше не встречу.

– Что же ты ей так же признавался в любви?

– Д-да!.. Она, знаешь ли, Лена, она – нехорошая женщина!.. Она балаганная актриса… Жидовка!..

– Фи!.. – И она отодвинулась от меня.

– Лена! Лена! Если б ты знала, как хороша она! Ты сама бы влюбилась в нее… Ты только представь себе…

– Ничего я не хочу представлять! – сказала она и быстро поднялась с дивана.

В это время из дальних комнат, зевая, выплыла Надежда Степановна.

– Вот вы где?! Который-то час? Пора самовар давать… Ефрем!

Через час мы пили чай, опять с приправой заграничных воспоминаний. Только Лена почти не вмешивалась в разговор. Раза два я поймал ее сосредоточенный взгляд, который вопросительно смотрел на меня. И каждый раз она со смущением отвертывалась.

Один раз она совершенно неожиданно и некстати обратилась в Надежде Степановне с вопросом:

– Мама! Не правда ли, все мужчины гадкие?..

– Вот тебе здравствуй! – засмеялась Надежда Степановна. – Отчего же все?

– Все, все! Они готовы тотчас же влюбиться… Только покажи им хорошенькую женщину… хоть бы эта женщина была балаганная актриса. Жидовка! Фи!..

– Это ты, что ли, влюбился? – обратилась она ко мне и посмотрела на меня полунасмешливо-полусерьезно.

– Д-да!.. Нет!.. То есть это один из моих близких… знакомых… – пробормотал я, наклонясь над стаканом чаю и чувствуя, как краска заливала мне щеки и уши, и шею.

После чая я почти тотчас же распрощался, несмотря на все уговаривания Надежды Степановны остаться.

– Вера Михайловна придет, – говорила она, – и Аграфена Андреевна обещалась заехать. Мы засядем в бостончик, по маленькой. Чай, еще не разучился играть-то?..

Но я решительно отказался, отговариваясь делами.