Джон Голсуорси - Собрание сочинений. Идиллия: Интерлюдия. Серебряная ложка

– К этому мы стремились сто лет тому назад, – сказал Майкл.

– О! А теперь?

– Успеха мы добились, а теперь размышляем, не посадили ли мы сами себя в калошу.

– Видите ли, – сказал Фрэнсис, – ведь Америка заселена не так густо, как Англия.

– Совершенно верно, – сказал Майкл. – Здесь на каждое место имеется кандидат, а многим приходится сидеть у самих себя на коленях. Хотите выкурить еще одну сигару или пойдем в гостиную?

Быть может, Провидение было вполне удовлетворено улицей Сэпперс-Роу в Кэмден-Тауне, но Майкл никакого удовлетворения не испытывал. Как оправдать эти унылые, однообразные ряды трехэтажных домов, таких грязных, что их можно было сравнить только с воротничками, выстиранными в Италии? Какое отношение к коммерции имеют эти жалкие лавчонки? Кому придет в голову свернуть на эти задворки с шумной, звенящей трамваями улицы, пропитанной запахом жареной рыбы, бензина и старого платья? Даже дети, которых с героическим упорством производили здесь на свет во вторых и третьих этажах, уходили искать радостей жизни подальше: ведь на Сэпперс-Роу не представлялось возможности ни попасть под колеса, ни поглазеть на афиши кино. Уличное движение здесь составляли только ручные тележки, велосипеды, фургоны, видавшие лучшие времена, да сбившиеся с дороги такси; потребность в красоте удовлетворяли только герань в горшках да пятнистые кошки. Вся улица никла, рассыпалась в прах.

Отправляясь туда, Майкл поступал против своих принципов. Именно здесь чувствовалось, как густо населена Англия, а он проповедовал уменьшение населения и тем не менее собирался нанести визит разорившимся иностранцам и не дать им умереть. Он заглянул в две-три лавчонки. Ни души! Что хуже – битком набитая лавчонка или пустая? Перед домом № 12 Майкл остановился, поднял голову и увидел в окне лицо, бледное, восковое. Голова женщины, сидевшей у окна, была опущена над шитьем.

«Вот моя корреспондентка», – подумал он.

Он вошел в парикмахерскую в первом этаже, увидел пыльное зеркало, грязный таз, сомнительной чистоты полотенце, флаконы и два ветхих стула. На одном из этих стульев сидел верхом худой человек без пиджака и читал «Дейли мейл». Щеки у него были впалые, волосы жидкие, а глаза – философа, трагические и задумчивые.

– Волосы подстричь, сэр?

Майкл покачал головой.

– Здесь живут мистер и миссис Бергфелд?

– Наверху.

– Как мне туда попасть?

– Вот сюда.

За занавеской Майкл увидел лестницу и, поднявшись на верхнюю площадку, остановился в нерешительности. В памяти еще живы были слова Флер, прочитавшей письмо Анны Бергфелд: «Да, конечно, но какой смысл?» В эту минуту дверь отворилась, и Майклу почудилось, что перед ним стоит мертвец, вызванный из могилы: мертвенно бледным и таким напряженным было лицо.

– Миссис Бергфелд? Моя фамилия Монт. Вы мне писали.

Женщина так задрожала, что Майкл испугался, как бы она не потеряла сознание.

– Простите, сэр, я сяду. – И она опустилась на край кровати.

В комнате было очень чисто и пусто; кровать, деревянный умывальник, герань в горшке, у окна стул, на нем – брошенное шитье, женская шляпа на гвоздике, на сундуке – аккуратно сложенные брюки; больше в комнате ничего не было.

Женщина снова встала. На вид ей было не больше тридцати лет; худая, но сложена хорошо; овальное, бледное, без кровинки лицо и темные глаза больше вязались с картинами Рафаэля, чем с этой улицей.

– Словно ангела увидела, – сказала она. – Простите меня, сэр.

– Довольно странный ангел, миссис Бергфелд. Ваш муж дома?

– Нет, сэр. Фриц пошел погулять.

– Скажите, миссис Бергфелд, вы поедете в Германию, если я заплачу за проезд?

– Теперь мы не получим разрешения на постоянное жительство; Фриц прожил здесь двадцать лет; он уже не германский подданный, сэр. Такие люди, как мы, им не нужны.

Майкл взъерошил волосы.

– А сами вы откуда родом?

– Из Зальцбурга.

– Не хотите ли туда вернуться?

– Я бы хотела, но что мы там будем делать? Теперь в Австрии народ беден, а родственников у меня нет. Здесь мне все-таки дают работу.

– Сколько вы зарабатываете в неделю?

– Иногда фунт, иногда пятнадцать шиллингов. Этого хватает на хлеб да на квартирную плату.

– Вы не получаете пособия?

– Нет, сэр. Мы не зарегистрированы.

Майкл достал пятифунтовый билет и положил его вместе со своей визитной карточкой на умывальник.

– Мне придется об этом подумать, миссис Бергфелд. Быть может, ваш муж заглянет ко мне?

Призрачная женщина густо покраснела, и Майкл поспешил выйти.

Внизу за занавешенной дверью парикмахер вытирал таз.

– Застали вы их дома, сэр?

– Только миссис Бергфелд.

– А! Должно быть, она видала лучшие дни. Муж ее – странный парень, как будто не в себе. Хотел стать моим компаньоном, но мне придется закрыть парикмахерскую.

– В самом деле? Почему?

– Мне нужен свежий воздух – у меня осталось одно легкое, да и то затронуто. Придется поискать другой работы.

– Теперь это не так-то легко.

Парикмахер пожал костлявыми плечами.

– Эх, – сказал он. – Всю жизнь я был парикмахером, только во время войны отошел от этого дела. Странно было возвращаться сюда после того, как я побывал на фронте. Война выбила меня из строя.

Он закрутил свои жидкие усики.

– Пенсию получаете? – спросил Майкл.

– Ни одного пенни! Сейчас мне нужна работа на свежем воздухе.

Майкл осмотрел его с ног до головы. Худой, узкогрудый, с одним легким!

– А вы имеете представление о деревенской жизни?

– Ни малейшего. А все-таки нужно что-нибудь найти, а то хоть помирай.

Его трагические глаза впились в лицо Майкла.

– Печально, – сказал Майкл. – Прощайте!

Парикмахер ответил судорожным кивком.

Покинув Сэпперс-Роу, Майкл вышел на людную улицу. Ему вспомнилась сценка из одной пьесы, которую он видел года два назад; кто-то из действующих лиц произносит такие слова: «Условия, в каких живет народ, оставляют желать лучшего. Я приму меры, чтобы поднять этот вопрос в палате». «Условия, в каких живет народ»! Кто принимает это близко к сердцу? Это только кошмар, встревоживший на несколько ночей, семейная тайна, которую тщательно скрывают, вой голодной собаки, доносящийся издалека. И, быть может, меньше всех встревожены те шестьсот человек, что заседают с ним в палате. Ибо улучшать «условия, в каких живет народ», – их непосредственная задача, а сознание выполняемого долга успокаивает совесть. Со времен Оливера Кромвеля их сменилось там, верно, не менее шестнадцати тысяч, и все преследовали одну и ту же цель. Ну и что же, добились чего-нибудь? Вернее, что нет. А все-таки они-то работают, а другие только смотрят да помогают советами!

Об этом он размышлял, когда раздался чей-то голос: