Анри де Ренье - Амфисбена

Эта комната Антуана, куда в дни отпуска, после завтрака у г-жи Брюван, пока она беседовала с моей матерью, он вводил меня, чтобы посвятить в тонкости бегов или показать свою коллекцию фотографий актрис. Она такая же, как и тогда, когда позднее я приходил сговариваться с Антуаном относительно посещения театра или ресторана. Все приблизительно на тех же местах. Вот по стенам английские гравюры на светлых серо-голубых обоях. Только сегодня я не слышу, едва переступив порог, громкого, веселого голоса Антуана. Занавески на окнах наполовину задернуты. Теперь это комната больного, наполненная тишиной и полумраком.

Г-жа Брюван предупредила меня, что я найду Антуана очень изменившимся. Стыдно признаться, но мысль, что он уже не тот, скорее, мне была приятна, если можно так выразиться. Мне тяжело было бы снова увидеть Антуана времен нашей поездки по Бретани, Антуана времен нашей ссоры. Г-жа Брюван была более чем права. Антуан Гюртэн неузнаваем. Когда я вошел, он лежал на диване. Его полное тело словно опало. Его жесты, голос будто другого человека. Впечатление это окончательно смягчило меня, и я без злопамятства пожал его тяжелую, вялую руку.

Эта перемена с Антуаном действительно поразительна и не соответствует серьезности его положения, которое, в сущности, как доктор Тюйэ не перестает уверять г-жу Брюван, не внушает реальных опасений. Антуан более, чем больной человек, он – человек, обманувшийся в самом себе. Он, который, едва выйдя из-под чрезмерной заботливости г-жи Брюван, никогда не заботился о своем здоровье, никогда не думал беречь свои силы, теперь испытывал удивление, смешанное с гневом и стыдом, видя, как этого здоровья вдруг недостаточно и как силы внезапно ему изменили. В сущности, он страдает от обманутого самолюбия. Он находится в состоянии физического банкротства. Отсюда неожиданный возврат к воспоминаниям о детских годах, когда он был еще не тронут для жизни, отсюда подлинная ненависть ко всему, что напоминало ему о злоупотреблениях самим собою. Ничто, чем он только вчера еще исключительно занимался, не интересовало его, по-видимому. В нем происходила какая-то ретроспективация всего существа, и он пожелал видеть меня, потому что мое присутствие было связано не столько с жизнью его зрелых годов, сколько с прошлым ранней юности.

Я долго беседовал с г-жою Брюван об Антуане. Наблюдения ее довольно точно совпадают с моими. Сначала мы говорили о состоянии Антуана с медицинской точки зрения. Тюйэ ручается, что вылечит его от неврастении, которой он страдает и которой поражена, скорее, его нравственная, чем физическая, сторона. Г-жа Брюван, как и я, заметила перемену в Антуане. Она также заметила в нем отвращение, которое он проявляет ко всем людям и вещам, связанным с его недавним существованием. К тому, что наиболее страстно волновало его месяца три тому назад, теперь он совершенно равнодушен. Он даже не вскрывает писем от его приятелей по спорту и разным праздникам и не пожелал принять ни одного из них. Приказ его в этом отношении непоколебим. Мысль увидеть вновь знакомые лица кажется ему невыносимой. Он вкладывает в это отдаление своего рода тщеславие. Он не хочет иметь свидетелей своего телесного упадка. Живет он затворником.

В глубине души ему стыдно, что он болен. У него впечатление, что он "шлепнулся".

Я почти ежедневно бываю у Антуана Гюртэна. По-видимому, ему доставляют удовольствие свидания со мной. Мы часто перебираем школьные воспоминания. Прежде он был неистощим в рассказах о женщинах, теперь никогда о них не говорит. Он не передает циничных и непристойных анекдотов, которые прежде восхищали его и приводили в ужас г-жу Брюван. Бедная г-жа Брюван охотно что-нибудь предприняла бы для того, чтобы развлечь Антуана, но она ничего не находит. Так что она преисполнена благодарности ко мне за то, что Антуану, по-видимому, нравится мое общество. Превосходнейшая г-жа Брюван, мне жалко ее! Она бродит как неприкаянная по своему особняку. Она забросила любимое свое занятие, не открывает больше своих древних авторов, латинских и греческих, так как г-жа Брюван – ученая латинистка и хорошо знает греческий. Она принялась изучать эти языки с целью "следить за учением" Антуана. "Учение" недалеко довело бы г-жу Брюван, так как барон Гюртэн совсем не классик, но она уже для самой себя продолжала то, что начала, имея в виду своего племянника.

В течение ряда лет, каждое утро г-жа Брюван брала уроки латинского и греческого, что очень забавляло Антуана; но г-жа Брюван была права в своем упорстве. Занятия эти служили ей драгоценным развлечением. К тому же г-жа Брюван совсем не сделалась педанткой. Она никогда не выставляла напоказ свои познания, вполне солидные. Г-жа Брюван самая простая и лучшая из женщин, кротчайшее и преданнейшее существо, несмотря на свою властную и мужественную внешность. С годами легкие усики, оттенявшие ее верхнюю губу, стали более заметны. Антуан к этому атрибуту относился непочтительно. "Видишь ли, тетушка, я предпочел бы, если бы у тебя была уж и борода", – говорил он иногда г-же Брюван, и она первая смеялась этой шутке.

Вчера я застал Антуана за рассматриванием фотографий. Они изображали превосходную яхту, под названием "Нереида", принадлежащую князю де Венакс. Антуан передал мне фотографию со словами: "Тетушка вбила себе в голову нанять эту яхту, чтобы повезти меня этим летом в двухмесячное плаванье по Средиземному морю. Кажется, что морской воздух окончательно меня поправит. Это идея Тюйэ, конечно, но до лета я сто раз околею".

Говоря это, он расставлял мне ловушку. Но я оставался равнодушен. Я ограничился тем, что поздравил нашего прежнего Адмирала с наступающим его командованием на море.

Получил письмо от матушки. Она осторожно напоминает мне о моем обещании провести неделю с нею в Клесси. Она права: что я делаю в Париже? Веду самую пустую и бесполезную жизнь. Мне стыдно того, что я каждый вечер записываю в эту тетрадь Нероли. Она наполняется перечнем незначащих фактов. Увы! Если бы я записывал сюда мои мечты, какое меланхолическое отчаяние нагромоздилось бы здесь! Никогда еще я в сердце не чувствовал подобной пустоты; но в этой пустоте какое пламенное желание любви еще живет! А между тем после разрыва моего с Жюльетой я дал себе слово обречь себя на одиночество.

Бедная Жюльета! В чем могу я упрекнуть ее? Она не давала мне клятвы ни в вечной любви, ни в вечной верности. Она отдалась мне простодушно и порвала чистосердечно. Делаясь моей любовницей, она отлично знала, что приятна мне; перестав быть ею, она не думала, что причиняет мне живое огорчение. В обоих случаях ей казалось, что она поступила так, как этого требовала жизнь. В чем мне упрекнуть ее? Напротив, не обязан ли я ей несколькими очаровательными воспоминаниями? Тетрадка Нероли имеет полное основание сохранить некоторое из них, так как именно в Сиене я встретился с Жюльетой П.