Анри де Ренье - Амфисбена

Г-ну Жерому Картье, Берлингем,

Сан Франциско (Соединенные Штаты)

Герэ через Амбуаз (Эндра-и-Лаура)

10 октября 19…г.

Дорогой Жером!

Какой Вы чудак, удивляясь, что я Вам пишу! Отчего Вы не предположите, что мне интересно получать Ваши ответные письма? То, что произошло между нами, может ли помешать сохранять нам обоюдное и искреннее расположение друг к другу? Следует ли из того, что я не ношу больше Вашей фамилии, что мне не доставляет удовольствия надписывать ее на конверт письма? Думать иначе – значит приписывать мне чувства, которых у меня нет, очень плохо меня знать, и я не хочу быть, дорогой Жером, такого оскорбительного мнения о Вашей замечательной чуткости.

Да, мне кажется вполне естественным, чтобы отношения между нами, хотя бы письменные, продолжались. Они составляют для меня радость, от которой я нелегко согласилась бы отказаться, и уверяю Вас, что я не без дружеского чувства смотрю на написанный мной адрес. При мысли, что этот клочок бумаги пароходом, машиной отправится достигнуть Вас в отдаленные страны, где Вы остались, всякий раз, как она приходит мне в голову, я испытываю маленькое волнение, смешанное с известной меланхолией. Бросая письмо в почтовый ящик, я всегда вместе с ним словно сама вновь переправляюсь через Атлантический океан. Я сопровождаю его по американским полям. Я вижу, как оно мчится по безлюдным просторам Вашего материка, перебирается через Скалистый хребет и снежные его плоскогорья, проходит через Сьерру, где растут высокие сосны и бьют гейзеры, и снова спускается в эту прекрасную Калифорнию, о которой я сохранила такое лучезарное, цветущее воспоминание. Вот письмо мое приходит в Берклэй. Его передают на пароход. По ту сторону залива оно в Сан-Франциско, потом снова с вокзала Тоунс Энд оно отправляется в Ваш очаровательный Берлингем. Там оно доходит до Вас, дорогой Жером, и мне кажется, что отчасти и я нахожусь при этом.

Я очень любила наш берлингемский коттедж. Уверяю Вас, что в воспоминаниях моих он остался как очаровательное место. В числе домов, прячущихся в зелени, конечно, найдутся роскошнее Вашего, но я не знаю более приятного, благоустроенного и прелестно комфортабельного. Ваш старый французский вкус вносит чудесно поправки в то, что в американских модах слишком материалистично. Так что жилище Ваше одновременно и элегантно и благоустроенно. Притом же, на мой вкус, у него лучшее местоположение в Берлингеме. Место выбрано замечательно удачно и делает честь Вашему чутью. От Вас виден и залив, и Тихий океан. Деревья, окружающие дом, великолепны. Мне нравится и большой луг с белыми загородками, где резвятся Ваши пони, и большой овраг вдоль дороги, перед тем как выйти на длинную аллею эвкалиптов, ведущую к коттеджу. Я часто гуляла по ней Вам навстречу, в час, когда Вы должны были возвращаться из Сан-Франциско. Одним словом, дорогой Жером, я люблю Ваш Берлингем и очень расположена к Вам. Надеюсь, что оба эти вывода и оба чувства не встретят с Вашей стороны противодействия.

То чувство, что я питаю к Вашему дому, побуждает меня дать Вам один совет. В случае, если Вы захотите поселиться там с мисс Гардингтон, я умоляю Вас не расширять и не переделывать коттеджа. Оставьте его в прежнем виде! Не разыгрывайте из себя миллиардера, хотя Вы скоро им сделаетесь, чему я очень радуюсь, но чего немного и побаиваюсь, так как искренне желаю Вам счастья. Это желание приводит меня ко второму из только что упомянутых мною чувств: к моему дружескому расположению к Вам.

Я не сомневаюсь, дорогой Жером, что мисс Гардингтон – превосходная женщина и составит Ваше счастье. К тому же у Вас все козыри на руках. Алисия Вас обожает и одобрит все, что только Вы захотите. Это будет для Вас не без приятности, так как, между нами, Вы порядочный эгоист. Не сердитесь на меня за это замечание. Это простое замечание, а отнюдь не порицание. Вы – таковы, и всякий из нас то, чем может быть. В таком виде, как Вы есть, Вы мне очень дороги. А между тем Вы, по-видимому, сомневаетесь в этом, судя по письму, что Вы написали мне после моего отъезда.

Вы были не правы! Позвольте мне думать, что слова Ваши, скорее, продиктованы были притворной скромностью. Вы отлично знаете себе цену и меня достаточно знаете, чтобы быть уверенным, что я отдаю должное Вашим заслугам. Так что Вы не имели права заподозривать меня в неискренности. Вы всегда были очень добры ко мне, и я храню к Вам самую сердечную признательность. Но раз Вы так недоверчивы, хотите, вкратце перечтем, чем я Вам обязана? Это заставит Вас поверить правдивости моих утверждений.

Действительно, я всегда могла отозваться о Вас только с похвалою, дорогой Жером. Когда я познакомилась с Вами, я была в монастыре. Прибавлю, что я была в том возрасте, когда становится уже смешным оставаться в монастыре: мне минуло девятнадцать лет. Большинство моих подруг уже вылетело из гнезда. Они вернулись в свои семьи, чтобы начать выезжать в свет. Некоторые вышли замуж. Лучшая моя подруга, Мадлена де Гержи, от которой я пишу Вам, переменила уже несколько мужей, законных и незаконных, так как, по ее словам, в первый же год своего замужества с г-ном де Жеренвилем она имела двух любовников.

Итак, меж тем как подруги мои уже начали жить, я оставалась за решеткой. Меня держали там отчасти из любезности к моей старой родственнице, сестре Веронике. Мое положение сироты внушало сострадание общине. Кроме того, мать моя в свое время также воспитывалась у этих же сестер святой Доротеи, в память чего на меня смотрели как на привилегированную воспитанницу. Но все-таки, если я не хотела постригаться, к чему я не имела ни малейшего желания, я не могла вечно оставаться в монастыре. Будущее меня беспокоило.

Будущее не представлялось мне в розовом свете! Мать, умирая, оставила меня почти без состояния. Бедная мама никогда не была сильной в счете, и отцовское наследство растаяло в ее хорошеньких ленивых ручках. Раз я выйду из монастыря, что со мною будет? Понятно, я не владела никаким ремеслом, получила "воспитание", вот и все. Я могла бы давать уроки музыки, рисования и, в крайнем случае, поступить за границу в качестве воспитательницы или компаньонки. Я могла также сделаться кокоткой. Разве я не была штаб-офицерской дочерью? Но я не чувствовала склонности ни к одному из этих выходов. Несмотря на беззаботность своего возраста, вопрос о моем будущем сильно меня беспокоил. Я с тревогой иногда думала об этом по ночам на узкой казенной кровати, смотря, как от ночника ложится круглое светлое пятно на потолке. Как хорошо было бы, если бы оно обратилось в монету в сто су! Хотя особа моя была очень мила, но немало представляла мне затруднений.