Александр Солженицын - Раковый корпус

И хотя она была вполне права, они опять сомкнулись ртами и что-то перетянуть хотели к себе один из другого.

Коридор был с остеклёнными дверьми, может быть кому-нибудь из-за выступа и были видны поднятые локти, ну — и шут с ним.

А когда всё-таки воздух опять пришёл в лёгкие, Олег сказал, держа её за затылок и рассматривая:

— Золотончик! Так тебя зовут. Золотончик! Она повторила, играя губами:

— Золотончик?… Пончик?… Ничего. Можно.

— Ты не испугалась, что я ссыльный? Преступник?…

— Не, — она качала головой легкомысленно.

— А что я старый!

— Какой ты старый!

— А что я больной?…

Она ткнулась лбом ему в грудь и стояла так.

Ещё ближе, ближе к себе он её притянул, эти тёплые эллиптические кронштейники, на которых так и неизвестно, могла ли улежать тяжёлая линейка, и говорил:

— Правда, ты поедешь в Уш-Терек?… Мы женимся… Мы построим себе там домик.

Это всё и выглядело, как то устойчивое продолжение, которого ей не хватало, которое было в её натуре пчёлки. Прижатая к нему и всем лоном ощущая его, она всем лоном хотела угадать: он ли?

Потянулась и локтем опять обняла его за шею:

— Олежек! Ты знаешь — в чём смысл этих уколов?

— В чём? — тёрся он щекой.

— Эти уколы… Как тебе объяснить… Их научное название — гормонотерапия… Они применяются перекрёстно: женщинам вводят мужские гормоны, а мужчинам — женские… Считается, что так подавляют метастазирование… Но прежде всего подавляются вообще… Ты понимаешь?…

— Что? Нет! Не совсем! — тревожно отрывисто спрашивал переменившийся Олег. Теперь он держал её за плечи уже иначе — как бы вытрясая из неё скорее истину. — Ты говори, говори!

— Подавляются вообще… половые способности… Даже до появления перекрёстных вторичных признаков. При больших дозах у женщин может начать расти борода, у мужчин — груди…

— Так подожди! Что такое? — проревел, только сейчас начиная понимать, Олег. — Вот эти уколы? Что делают мне? Они что? — все подавляют?

— Ну, не все. Долгое время остаётся либидо.

— Что такое — либидо?

Она прямо смотрела ему в глаза и чуть потрепала за вихор:

— Ну, то, что ты сейчас чувствуешь ко мне… Желание…

— Желание — остаётся, а возможности — нет? Так? — допрашивал он, ошеломлённо.

— А возможности — очень слабеют. Потом и желание — тоже. Понимаешь? — она провела пальцем по его шраму, погладила по выбритой сегодня щеке. — Вот почему я не хочу, чтоб ты делал эти уколы.

— Здо-ро-во! — опоминался и выпрямлялся он. — Вот это здо-ро-во! Чуяло моё сердце, ждал я от них подвоху — так и вышло!

Ему хотелось ядрёно обругать врачей, за их самовольное распоряжение чужими жизнями, — и вдруг он вспомнил светло-уверенное лицо Гангарт — вчера, когда с таким горячим дружелюбием она смотрела на него: "Очень важные для вашей жизни! Вам надо жизнь спасти!

Вот так Вега! Она хотела ему добра? — и для этого обманом вела к такой участи?

— И ты такая будешь? — скосился он на Зою. Да нет, за что ж на неё! Она понимала жизнь, как и он: без этого — зачем жизнь? Она одними только алчными огневатыми губами протащила его сегодня по Кавказскому хребту. Вот она стояла, и губы были вот они! И пока это самое либидоеще струилось в его ногах, в его пояснице, надо было спешить целоваться!

— … А наоборотты мне что-нибудь можешь вколоть?

— Меня тогда выгонят отсюда…

— А есть такие уколы?

— Эти ж самые, только не перекрёстно…

— Слушай, Золотончик, пойдём куда-нибудь…

— Ну, мы ж уже пошли. И пришли. И надо идти назад…

— Во врачебную комнату — пойдём!..

— Там санитарка, там ходят… Да не надо торопиться, Олежек! Иначе у нас не будет завтра…

— Какое ж «завтра», если завтра не будет либидо?… Или наоборот, спасибо, либидо будет, да? Ну, придумай, ну пойдём куда-нибудь!

— Олежек, надо что-то оставить и наперёд… Надо подушку нести.

— Да, правда, подушку нести. Сейчас понесём…

………………………………………………………………………..

— Сейчас понесём…

……………………………………………………………………..

— По-не-сём… Сё-час…

Они поднимались по лестнице, не держась за руки, но держась за подушку, надутую, как футбольный мяч, и толчки ходьбы одного и другой передавались через подушку.

И было всё равно как за руки.

А на площадке лестницы, на проходной койке, мимо которой день и ночь сновали больные и здоровые, занятые своим, сидел в подушках и уже не кашлял, а бился головой о поднятые колени, головой с остатками благоприличного пробора — о колени, жёлтый, высохший, слабогрудый человек, и может быть свои колени он ощущал лбом как круговую стену.

Он был жив ещё — но не было вокруг него живых.

Может быть именно сегодня он умирал — брат Олега, ближний Олега, покинутый, голодный на сочувствие. Может быть, подсев к его кровати и проведя здесь ночь, Олег облегчил бы чем-нибудь его последние часы.

Но только кислородную подушку они ему положили и пошли дальше. Его последние кубики дыхания, подушку смертника, которая для них была лишь повод уединиться и узнать поцелуи друг Друга.

Как привязанный поднимался Олег за Зоей по лестнице. Он не думал о смертнике за спиной, каким сам был полмесяца назад, или будет через полгода, а думал об этой девушке, об этой женщине, об этой бабе, и как уговорить её уединиться.

И ещё одно совсем забытое, тем более неожиданное, поющее ощущение губ, намятых поцелуями до огрублости, до опухлости — передавалось молодым по всему его телу.

Не всякий называет маму — мамой, особенно при посторонних. Этого стыдятся мальчики старше пятнадцати лет и моложе тридцати. Но Вадим, Борис и Юрий Зацырко никогда не стыдились своей мамы. Они дружно любили её при жизни отца, а после его расстрела — особенно. Мало разделённые возрастом, они росли как трое равных, всегда деятельные и в школе и дома, не подверженные уличным шатаньям — и никогда не огорчали овдовевшую мать. Повелось у них от одного детского снимка и потом для сравнения, что раз в два года она вела их всех в фотографию (а потом уж и сами своим аппаратом), и в домашний альбом ложился снимок за снимком: мать и трое сыновей, мать и трое сыновей. Она была светлая, а они все трое чёрные — наверно, от того пленного турка, который когда-то женился на их запорожской прабабушке. Посторонние не всегда различали их на снимках — кто где. С каждым снимком они заметно росли, крепчали, обгоняли маму, она незаметно старела, но выпрямлялась перед объективом, гордая этой живой историей своей жизни. Она была врач, известная у себя в городе, и пожавшая много благодарностей, букетов и пирогов, но даже если б она ничего полезного больше в жизни не сделала — вырастить таких троих сыновей оправдывало жизнь женщины. Все трое они пошли в один и тот же политехнический институт, старший кончил по геологическому, средний по электротехническому, младший кончал сейчас строительный, и мама была с ним.