РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ - БЕЛЫЙ РАБ

Во все время болезни помощь Анне оказывала только полуглухая и почти совсем слепая старуха. Томас, которого, разумеется, заставляли по целым дням работать, однажды вечером, вернувшись с поля, нашел ее уже мертвой.

Один из самых подлых надсмотрщиков на плантации, с помощью доносов старавшийся заслужить доверие мистера Мартина, был в то же время единственным священнослужителем и проповедником на плантации. Он был большой мастер разыгрывать ту лицемерную комедию, которую невежественные и суеверные рабы называют "выполнением обрядов религии". Этот человек явился к убитому горем мужу Анны, выражая желание помочь ему при совершении погребального обряда. Томас был достаточно умен, чтобы не поддаться на удочку такого лицемерия и ханжества. Он хорошо знал этого негодяя и глубоко презирал его. Он отказался от услуг доморощенного проповедника и, указав на меня, добавил, что нуждается лишь в помощи своего друга, чтобы предать земле тело несчастной женщины. Он хотел еще что-то сказать, но мучительное горе сжало его сердце, и голос сорвался. Он глухо зарыдал.

День был воскресный. Проповедник счел за лучшее удалиться, и бедный Томас весь день просидел подле умершей жены. Я оставался с ним и, понимая, что утешения здесь бессильны, старался не проронить ни слова.

Под вечер в хижину пришли некоторые из наших товарищей, а также чуть ли не все слуги из господского дома. Мы подняли тело Анны и понесли его к кладбищу. Оно занимало расположенную по склону холма красивую полянку, на которой местами росли деревья.

Здесь было много могил, частью совсем еще свежих, частью уже давнишних.

Пока мы копали яму, Томас стоял, склонившись над телом своей жены. Покончив с нашей работой, мы молча стали по краям могилы, ожидая, что Томас прочтет заупокойную молитву. Но напрасно пытался он произнести знакомые слова - они не сходили с его уст. Он знаком попросил нас опустить тело в могилу. Мы быстро выполнили этот печальный долг, и земля покрыла безжизненное тело.

Мрак сгустился, и все принимавшие участие в похоронах поспешили вернуться в поселок. Томас остался у могилы. Напрасно пытался я увести его. Я взял его за руку, желая заставить следовать за мной. Он отстранил мою руку.

- Убийцы! - проговорил он вдруг, поднимая голову. - Они - убийцы!

И в глазах его сверкали гнев и боль. Чувство негодования в это мгновение сломило преграды, воздвигнутые воспитанием.

Я от души сочувствовал его горю и пожал ему руку. Он ответил на мое пожатие.

- Кровь вопиет о мщении! - проговорил он после короткого молчания. - Кровь за кровь! Разве не так, Арчи?

В его голосе была в эту минуту такая грозная сила, что я не мог подыскать слов для ответа. Да он как будто и не ждал его от меня. Казалось, он этот вопрос задал самому себе…

Я взял его под руку, и мы молча удалились.

В Южной Каролине принято предоставлять рабам с первого дня Рождества и до Нового года нечто вроде каникул. Им в этот период разрешается даже удаляться на известное расстояние от плантации, где все напоминает им о непосильном труде и страданиях, и бродить по окрестностям почти так, как если бы они были свободны. Странное впечатление производит в такие дни проезжая дорога. Рабы всех возрастов, мужчины, женщины и дети, в огромном числе сбегаются сюда со всех плантаций, расположенных вдоль берега, разодетые в лучшее свое платье. Они собираются группами вокруг маленьких ларьков, где продают виски, шумят, толпами двигаются по дороге. Такое оживление и веселую суматоху можно увидеть в этих краях только во время рождественских праздников.

Лавчонки, торгующие крепкими напитками, существуют только благодаря недозволенному обмену виски на ворованный рис и хлопок. Здесь бессильны и бешеная злоба плантаторов, и жестокие наказания, и поистине драконовские законы, с помощью которых правительство старается защитить богатых землевладельцев. Эту воспрещенную меновую торговлю ведет большая часть местной мелкой белой аристократии, и она является главным, если не единственным источником ее существования. Как в Каролине, так и в Нижней Виргинии потомки разорившихся белых отличаются своей грубой неотесанностью и невежеством. Ленивые, распущенные и порочные, они лишены даже самых примитивных нравственных понятий. Земли у них нет. В лучшем случае они владеют каким-нибудь бесплодным, истощенным полем, которое не хотят, да и не умеют обработать и которое не дает никакого дохода. Любой труд, даже ремесло и обычная коммерческая деятельность кажутся им унизительными для свободного человека. Трудиться, по их убеждениям, должны одни рабы. Эти так называемые "бедные белые" пали так низко, что стали посмешищем даже в глазах рабов. Богатые плантаторы и боятся их и ненавидят, как опасных и вредных хищников. Только своему праву на участие в голосовании обязаны они еще тем внешним уважением, которое проявляют по отношению к ним. Это право, которого богатая аристократия охотно лишила бы их, одно только и служит им защитой. Если б не оно, их давно раздавили бы, растоптали бы ногами, и закон поставил бы их на одну ступень с рабами.

Однажды во время рождественских праздников, в тот год, когда я прибыл в Лузахачи, я стоял в группе других рабов у одного из передвижных кабачков на большой дороге. Люди собрались сюда со всех соседних плантаций и, столпившись у стойки, пили, смеялись, болтали, развлекаясь каждый по-своему. Внезапно мимо нас по большой дороге проехал верхом какой-то человек сомнительного вида и очень плохо одетый. Лицо у него было того мертвенного зеленовато-бледного цвета, которым отличаются полунищие белые в Нижней Каролине. Бока его лошади впали, и ребра выдавались наружу. Она еле держалась на ногах и двигалась вперед только под ударами длинного бича, которым всадник орудовал с изяществом и ловкостью настоящего надсмотрщика.

Я заметил, что все, стоявшие вокруг меня, поклонились ему, когда он проезжал мимо. Что касается меня, то я продолжал стоять не снимая шляпы, так как не видел в этом человеке ничего такого, что способно было бы внушить мне уважение к его персоне. Мне в то время еще не было известно распространенное в Каролине правило поведения, требующее от раба проявления приниженной почтительности к любому свободному человеку. Поэтому я и не счел нужным снять шляпу.

Проезжий оборванец заметил, что я ему не поклонился. Остановив свою клячу, он впился в меня острым взглядом своих маленьких глазок. Цвет моей кожи, видимо, заставил его на мгновение усомниться - уж не свободный ли я человек? Но мое платье и общество, в котором я находился, немедленно же убедили его в том, что перед ним раб. Он спросил, кто я такой, и узнав, что я принадлежу генералу Картеру, двинулся ко мне, размахивая бичом. Подъехав ко мне вплотную, он обратился ко мне с вопросом, почему я не поклонился ему, и тут же, не дожидаясь ответа, несколько раз хлестнул меня по плечам.