Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. I.Возраст зрелости

– Мать твою!

Ивиш вздрогнула. Борис охотно употреблял жаргонные словечки, но никогда не ругался.

– В чем дело? – с беспокойством спросила Ивиш.

– Мои бумажки, – сказал Борис.

– Что?

– Бумажки, я идиот, оставил их там. Матье не понимал.

– Письма, которые вы ей писали?

– Да.

– Ну и что?

– А то!.. Придет врач, и станет известно, что она умерла от отравления.

– В письмах вы упоминали о наркотиках?

– Конечно, – мрачно сказал Борис.

Матье показалось, что он ломает комедию.

– Вы что, принимали наркотики? – спросил он. Он был немного задет, так как Борис никогда ему об этом не говорил.

– Я... случалось. Один или два раза, из любопытства. К тому же я упоминал в письмах о типе, который их продает, тип этот с Буль-Бланш, я однажды покупал у него порошок для Лолы. Я не хочу, чтоб его накрыли из-за меня.

– Борис, ты с ума сошел! – воскликнула Ивиш. – Как ты мог такое писать!

Борис поднял голову.

– Представляете себе, какой разразится скандал!

– Но может быть, их не найдут? – предположил Матье.

– Первым делом их и найдут. В лучшем случае меня вызовут как свидетеля.

– Ой! Отец узнает! – перепугалась Ивиш. – Вот он взбеленится!

– Он может отозвать меня в Лаон и тут же засадить в банк.

– Что ж, составишь мне компанию, – мрачно сказала Ивиш.

Матье с сожалением посмотрел на них. «Вот, значит, они какие!» Ивиш утратила победоносный вид: прижавшись друг к другу, бледные, с искаженными лицами, они казались двумя старушонками. Наступило молчание, потом Матье заметил, что Борис искоса смотрит на него. На губах его читалась хитрость, жалкая обезоруживающая хитрость. «Он что-то замышляет», – раздраженно подумал Матье.

– Вы говорите, что горничная будит ее в полдень? – спросил он.

– Да. Она стучит, пока Лола ей не ответит.

– Что ж, сейчас половина одиннадцатого. У вас есть время спокойно туда вернуться и забрать письма. Если хотите, возьмите такси, но можно поспеть и на автобусе.

Борис отвел глаза.

– Я не могу туда вернуться.

«Приехали!» – подумал Матье. Он спросил:

– Почему?

– Не могу.

Матье увидел, что Ивиш смотрит на него.

– Где письма? – спросил он.

– В черном сундучке у окна. На сундучке чемодан, нужно только его снять. Внутри куча писем. Мои перевязаны желтой лентой.

Он сделал паузу и безразличным тоном добавил:

– Там лежат и бабки.

Бабки! Матье тихо присвистнул, он подумал: «Мальчишка не дурак: все продумал, даже способ оплаты».

– Сундучок заперт на ключ?

– Да, ключ в сумочке, сумочка на ночном столике. Там в связке есть плоский ключик. Это он.

– Какой номер комнаты?

– Двадцать один, на четвертом этаже, вторая слева.

– Хорошо, – сказал Матье, – я пойду.

Он встал. Ивиш все еще смотрела на него. Борис, казалось, успокоился. Он с прежней грациозностью отбросил назад волосы и, слабо улыбаясь, сказал:

– Если вас сцапают, то скажете, что вы к Боливару, это негр из «Камчатки», я его знаю. Он тоже живет на четвертом.

– Ждите меня здесь оба, – велел Матье.

Он невольно заговорил начальственным тоном. Потом мягко добавил:

– Я вернусь через час.

– Мы будем вас ждать, – заверил Борис. И проговорил с восхищением и безмерной благодарностью.

– Вам цены нет!

Матье зашагал по бульвару Монпарнас, он был рад остаться один. В это время Борис и Ивиш начнут шептаться, они воссоздадут свой душный драгоценный мирок. Но это его не тревожило. Его обступили вчерашние заботы: любовь к Ивиш, беременность Марсель, деньги и еще, в центре всего, слепое пятно – смерть. Он несколько раз произнес «уф», проводя руками по лицу и растирая щеки. «Бедная Лола», – подумал он, – она мне так нравилась». Но не ему надо о ней сожалеть: эта смерть – проклятая, потому что не получила никакой высшей санкции, и не ему ее санкционировать. Она тяжело упала в маленькую ошалевшую душу и слепо кружила там. Только на эту маленькую душу легла непосильная ноша – обдумать ее и искупить. Если б только у Бориса было хоть сколько-нибудь печали... Но он испытал только ужас. Смерть Лолы навеки останется за бортом человеческих отношений, как чей-то вердикт: «Собаке – собачья смерть!» Эта мысль была невыносима.

– Такси! – крикнул Матье.

Сев в такси, он почувствовал себя спокойней. У него даже появилось чувство хладнокровного превосходства, как будто он вдруг простил себе, что он не одних лет с Ивиш, или, вернее, как будто молодость внезапно потеряла свою ценность. «Они зависят от меня», – подумал он с некоторой гордостью. Лучше, если такси остановится не перед гостиницей.

– На углу улицы Наварен и улицы де Мартир, пожалуйста.

Матье смотрел на вереницу унылых зданий бульвара Распай. Он повторял: «Они зависят от меня». Он чувствовал себя сильным и немного медлительным. Потом стекла такси потемнели: оно въехало в узкий проход улицы дю Бак, и вдруг Матье осознал – Лола умерла; он войдет в ее номер, увидит ее широко открытые глаза и белое тело. «Не буду на нее смотреть», – решил он. Она мертва. Сознание ее уничтожено. Но не жизнь. Покинутая ласковым и нежным зверем, который так долго в ней жил, эта одинокая жизнь просто остановилась, она витала, полная криков без эха и бесплодных надежд, темных высверков, прежних лиц и запахов, она как бы невзначай витала на задворках мира, незабвенная и окончательная, несокрушимей минерала, и ничто уже не сможет помешать ее былому существованию, она подверглась последней метаморфозе: ее будущее бесповоротно застыло. «Жизнь, – подумал Матье, – включает в себя будущее, как тела включают в себя пустоту». Он наклонил голову: он думал о своей собственной жизни. Будущее проникло в него до самого сердца, все там было в движении, в отсрочке. Давняя пора его детства, день, когда он сказал себе: «Я буду свободен», – день, когда он сказал себе: «Я буду великим человеком», – еще сегодня включали в себя некое будущее, как маленькое личное небо, совсем круглое, и это будущее стало им, таким, каков он сейчас, усталым и созревающим, те дни притязали на него все минувшие годы, они повторяли свои требования, и его часто мучили изнурительные угрызения совести, потому что его настоящее, беспечное и пресыщенное, было воплощенным будущим давно минувших дней. Эти дни ждали его двадцать лет, это от него, утомленного человека, былой жестокий ребенок требовал осуществить его надежды: от него зависело, чтобы эти детские клятвы остались пустыми словами или чтоб они стали первыми вестниками судьбы. Его прошлое непрерывно подвергалось исправлениям настоящего; каждый день все явственней не оправдывал его прежние мечты о величии, каждый день имел новое будущее; и так, от ожидания к ожиданию, от будущего к будущему, влачилась его жизнь... К чему?