Александр Амфитеатров - Черт

— Когда ты выйдешь за графа, я утоплюсь, — спокойно говорил Вавжинец.

Стефа презрительно пожимала плечами.

— Ну, вот еще!..

— Ты не веришь?

— Нет, верю… только это будет глупо.

— Почему глупо?

— Не стоит.

— Ты думаешь?

— Я думаю, что я не стала бы топиться, если бы ты женился, — с какой же стати топиться тебе, когда я выйду замуж?

Под угрозою короткаго срока они наполняли свою любовь всем разнообразием, какое способно породить это чувство, всем счастием и всеми муками страсти. Между ними происходили ужасныя ссоры, кончавшияся безумными объятиями, — насмешки, брань и драка, которыя разменивались на поцелуи.

— За что ты меня полюбила? — спрашивал Вавжинец.

Стефа презрительно отвечала:

— За то, что ты дурак, а дуракам счастье.

— Я вовсе не дурак, — обиделся Вавжинец.

Стефа смеряла его долгим, любопытным взглядом.

— Не дурак?.. Тем хуже для тебя…

— Ну, нет: мне больше нравится быть умным.

— Чем ты будешь умнее, тем больнее будет тебе, когда я тебя брошу. Желай лучше вовсе одуреть, пока я еще с тобою и могу помочь тебе… потерять разум.

Но в другой раз она сама сказала ему, лежа на его коленях своею прекрасною головою:

— Я люблю тебя за то, что я красавица, а ты зверь. За то, что ты нищий горбун, за то, что ты ходишь босиком, за то, что ты груб со мною, как хлоп со своею хлопкою, я люблю тебя за то, что тебя не за что любить. А еще я люблю тебя за то, что, если бы мой отец подозревал, что я с тобой здесь, на этом сеновале, он запер бы двери сюда вон тем тяжелым замком и своею рукою зажег бы сарай со всех четырех углов. И вот бы когда, вот бы когда ты узнал, как я умею любить и целовать… Ты не пожалел бы жизни и умер бы счастливый…

Глаза ея дико блестели:

— Я люблю тебя за то, что унижаю себя, отдаваясь тебе, за то, что мы обкрадываем моего жениха, котораго я заранее ненавижу, зачем он на мне женится, и мне прочитают в костеле, что я должна его бояться… Как я буду смеяться его чванству и важности, когда буду вспоминать тебя… Ха-ха-ха! то-то рога торчать у ясновельможнаго пана графа под его короною. У твоего отца-чорта — не длиннее! Я люблю тебя за то, что я сумасшедшая, и часто сама не знаю, чего больше хочу — целовать тебя или зарезать… чтобы текла кровь… много-много крови… И… ах, зачем ты в самом деле не чортов сын? Тогда я любила бы тебя еще больше…

Стембровский приехал. Перед свадьбою — на последнем свидании с Вавжинцем — Стефа сухо и холодно приказала ему раз навсегда выкинуть ее из памяти, никогда не попадаться ей на глаза и в особенности, Боже сохрани, когда либо хоть намеком обмолвиться о прошлых их отношениях.

— Я достану тебя везде, всегда, — говорила она, стиснув свои острые белые зубы, — и ты знаешь меня, знаешь и то, что я всегда добуду себе людей, которые за одну мою улыбку с радостью пойдут на эшафот. …Я прикажу содрать с тебя, с живого, кожу, — и сдерут.

Вавжинец — синий, как мертвец — почти не слыхал ея угроз. Он безсмысленно повторял:

— Не безпокойтесь, панна Стефа… я знаю свое место… я знаю свое место.

Когда панну Стефу обвенчали, и борзые кони уносили молодых Стембровских из Цехинца в их далекий замок, Вавжинец замешался в толпу челяди, собравшейся во дворе фольварка. В воротах лошади чего-то испугались, вышла сумятица, давка, и один человек попал под колеса. Этот человек был Вавжинец. Графиня Стефа сидела в карете, бледная, как полотно, но даже не взглянула на раненаго, когда его, безчувственнаго, с разбитою головою и переломанными руками, проносили мимо.

Говорят, что битая посуда и гнилая верба живут два века. Как ни тяжело был изранен Вавжинец, он выжил: лекарка-мать его выходила… A затем он пропал изъ Цехинца — и след его простыл.

Молодая графиня жила с мужем согласно. Семь месяцев спустя после свадьбы, она оступилась и упала с невысокой лестницы как раз во время, чтобы вслед затем преждевременно разрешиться от бремени мальчиком, — с заметно искривленным позвоночным хребтом. Доктора сказали, что ребенок жизнеспособен, но обещает быть хромым и горбатым. Граф был очень огорчен, графиня — равнодушна. Новорожденнаго назвали Феликсом и пририсовали новый кружок к родословному древу: граф Феликс Алоиз Стембровский, anno domini 185… Затем в палаце графа совершились чудеса.

В один весьма скверный апрельский вечер, холодный и дождливый, в детской, где спал маленький граф, надо было затопить камин. Пламя весело разгорелось и собрало к себе весь женский штат, приставленный к надежде рода Стембровских: няньку, мамку и двух поднянек-девчонок. Камин отпылал… тлели одни красные уголья, медленно покрываясь белою золою. Прислуга болтала… Вдруг одна из поднянек завизжала не человеческим голосом и — вытаращенными глазами и трясущимся пальцем указала на камин: из трубы медленно спускались чьи-то безобразныя, синия ноги… Ноги эти безбоязненно ступили на угли и — на глазах онемевшаго от ужаса женскаго собрания — из камина вылез чорт.

Не обращая внимания на баб, чорт проковылял к колыбели графчика.

— Это мое! — сказал он осиплым голосом, взял спеленатаго ребенка на руки и исчез с ним в трубе: как пришел, так и ушел.

Мамка повалилась в обморок; нянька впала в истерику; из девчонок одна забилась в угол за шкафом и, будучи не в силах сказать хоть слово, тряслась всем телом, не попадая зубом на зуб; другая, наоборот, металась по детской, с отчаянным безтолковым криком… Прошло не менее четверти часа прежде, чем добились от них, в чем дело. Графа-отца, как нарочно, не было дома. Что касается графини, она казалась скорее разгневанною, чем изумленною… Прислуга смотрела на нее с ужасом и за спиною госпожи открещивалась: уродство графчика, появление чорта и его властное «это мое» были приведены суеверною дворнею в систему, — и графиня Стефания, в общем мнении — равно и крестьян, и панов-соседей, превратилась в злобную ведьму… о ней пошли те же сплетни, что о бабе Эльжбете, матери горемычнаго Вавжинца…

Нечего говорить, что исчезнувшаго в объятиях чорта графчика принялись розыскивать, как только опомнились от возбуждения первой суматохи… Напрасно, — дьявол не оставил по себе ни одного следа.

Приехал граф-отец. Он далеко не был вольнодумцем, верил в чорта, как истинный католик, — однако верил отвлеченно, то есть, что есть где-то он, анафема, на свете — с хвостом, рогами и копытами, и пакостит исподтишка добрым людям; но чтобы чорт, in persona, мог явиться в замок его, графа Стембровскаго, и утащить его собственнаго графскаго ребенка, — этому он решительно не поверил. Не поверил и тому, что жена его ведьма, и прикрикнул на добродушнаго старика-ксендза, когда тот вздумал было советовать ему — попытать, твердо ли ясновельможная пани привержена к христианской вере.