Жюль Ромэн - Белое вино ла Виллет

В то время я служил приказчиком в посудном магазине на углу улицы Шатодэн.

Я человек тихий. Занятие мое такого рода, что малейшая живость, нервность, впечатлительность вредно отражается на деле; вы ломаете много товара. За пять месяцев, что я там служил, я не разбил ни одного бокала для шампанского. Но это, впрочем, не принесло мне никакой пользы. Я был выставлен за ворота под предлогом, будто я разбил мраморную доску туалета весом в 80 кило.

Я жил на Монмартре, перед церковью Сакре-Кер. Я ходил завтракать к себе домой и возвращался в магазин через Анверский сквер и улицу Родье. Как я уже сказал вам, в тот день погода была прекрасная. В сквере играли ребятишки. Уже со вчершнего дня я перестал носить пальто; я купил себе сигару за три су; так как я вышел из дому раньше, чем нужно, то шел медленно, наслаждаясь хорошей погодой.

Пересекая авеню Трюдэн, я вижу, как слева показываются и выходят на середину улицы два субъекта. Два самых заправских апаша: кепка с длинным козырьком, выпущенные на виски пряди волос, голая шея, брюки клеш, парусиновые туфли на ногах и наглая морда. Чистейшая порода. Им было лет по двадцати каждому. Они прохаживались, засунув руки в карманы, с видом людей скучающих и ищущих развлечений.

Нужно вам сказать, что авеню Трюдэн довольно шикарная улица. Вы встречаете на ней нянек богато разодетых детей, дамочек, идущих мелкими шажками, господ в котелках и цилиндрах. Словом, вид совсем не такой, как здесь. Два апаша, разгуливающие среди бела дня по улице Трюдэн, не могут не броситься в глаза.

Мои два субъекта останавливаются, осматриваются, нюхают воздух и в заключение направляются к улице Родье. Так как я не торопился, то замедлил шаг, чтобы видеть, что они будут делать. Один из них особенно замечателен. Круглое лицо, розовая кожа, почти никакой растительности, толстая деревянная шея, жуткие блестящие глаза и приоткрытый с одного конца рот, как бы собирающийся потихоньку чертыхнуться. Другой был более худощав, плюгав, с поджатым задом и втянутым животом, точно он постоянно оборонялся от какого-нибудь удара.

В начале улицы, направо, есть книжная лавочка, торгующая новыми и случайными книгами. Мои два субъекта останавливаются перед выставкой, рассматривают книжки, приподнимают обложки, наклоняются над картинками, толкают друг друга, жестикулируют и, в заключение, роняют какой-то словарь. Книгопродавец, следивший за ними через окно, ничего не говорит, но выходит на порог, заложив руки за спину, и пристально смотрит на них.

Он принимают беспечный вид и неторопливо переходят на другой тротуар.

Там был старьевщик, я думаю, что он есть и теперь; старый еврей с головою Мафусаила, который всегда был в жакете или сюртуке и пользовался всеобщим уважением. Он продавал всякую всячину, мебель, безделушки, железный лом, велосипеды. Как раз в то время почти всю его витрину занимал красивый велосипед с огромным рожком.

Они останавливаются и отпускают штучки по адресу еврея в надежде, что он ответит им.

Еврей молчал; он только посматривал в одну и другую сторону улицы, как бы желая удостовериться, будет ли помощь, если понадобится.

Прохожие продолжали свой путь, направляясь главным образом по противоположному тротуару и обращая мало внимания на происходившее. Но двое или трое еврейских детей, игравших в нескольких шагах от лавки старьевщика, оставили свои мячики и смотрели с серьезным видом.

И вот толстый апаш подходит к велосипеду и нажимает грушу рожка.

Услышав звук, оба апаша разражаются хохотом; еврейские дети не смеялись, а старик:

— Убирайтесь отсюда! Мазурики!

— Заткнись! А то я у тебя выдеру всю бороду, старый козел! Хе! Старый жид! Хе! Папуас!

Губы старика тряслись в бороде; но он делал усилие, чтобы сдержаться. Я притворился, будто читаю афишу, и продолжал покуривать свою сигару.

Мои апаши идут дальше; они достигают того места улицы Родье, где ее пересекает какая-то другая улица — не помню названия, — там на углу помещается булочная.

Я отчетливо помню это яркое солнце, заливавшее своими лучами лавку и камни мостовой. Казалось, что находишься в каком-нибудь тихом провинциальном городе. Булочница раскладывала булочки и пирожные.

Апаши проходят до перекрестка. У них такой вид, точно они сговариваются. Смотрят искоса на булочную и вдруг входят, толстый спереди, худой сзади. Понятно, я не слышал разговора, происходившего в булочной. Я даже не видел отчетливо жестов, потому что витрина отражала солнечные лучи.

Вдруг они выходят, держа каждый по сладкой булочке, которые они покусывали, заливаясь хохотом. Булочница кричит им вдогонку:

— Воры! Вы воры! Нечего заходить в лавку, когда нет ни гроша в кармане.

Она ограничилась этими словами и возвратилась в лавочку. Она протестовала только из принципа. Но, в сущности, она была довольна, что так дешево отделалась.

На улице, казалось, никто не заметил происшедшего. Люди, направлявшиеся на службу, продолжали свой путь; трактирщик продолжал отмывать мраморный столик, который он подтащил к самой канавке, а приказчик из бакалейной по-прежнему отвешивал фунт белых бобов.

Мои апаши направляются к заведению трактирщика. Когда они входят, он окрикивает их.

— Вы куда?

— Куда идем? К тебе, старина.

— Вам нечего делать у меня.

И он продолжал чистить свой стол; но кулак его судорожно сжимал тряпку, и тряпка вытирала все одно и то же место.

— Как нечего? Разве ты не отпустишь нам по стаканчику?

— У меня нет стаканчиков для тех, кто не имеет денег.

— У нас есть деньги! Может, больше, чем у тебя. Мы не просим милостыни! Фу ты, ну ты, какой фасон!

Несмотря на развязность, они опасливо поглядывали на хозяина, маленького плотного овернца, прочно стоявшего на своих ногах, круглоголового и коротко стриженного, с глазами навыкате. Он перестал вытирать стол и держал его за оба конца своими узловатыми лапами; я чувствовал, что еще момент, и он швырнет этим столом им в рожу.

Апаши, видно, тоже боялись этого, потому что перестали настаивать. Они вернулись на середину улицы, ворча и пожимая плечами.

Я думаю, что худощавый был более осторожен. У него был такой вид, точно он хочет урезонить толстого, сказать ему:

«Будет! Ну, будет тебе!»

Но толстый апаш, розовое бебе, не скрывал своего негодования. Он бормотал сквозь зубы:

— Ну, не подлец ли! Сволочь!.. — и т. п. Худощавый идет вперед и делает несколько шагов по улице Родье. Толстый поднимается на тротуар у бакалейной лавки, топчется перед выставкой, делая вид, будто спотыкается о горшки с молоком.

Потом он замечает мешок с картошкой.

— А! Картошка!

Он берет одну картофелину и швыряет ею в приятеля, который как раз в этот момент оборачивался и счел своею обязанностью, из вежливости, захохотать.