Жюль Ромэн - Шестое октября

Словом, ему нужно выйти из положения с помощью черной, каштановой и зеленой красок, не говоря о белой, которая не в счет. Краски эти выбрал Пекле не столько потому, что они подходят к сюжету, сколько имея в виду общий эффект. Но как добиться при таких жалких средствах минимума правдоподобия и разнообразия?

После зрелых размышлений черная краска пойдет на жилет и брюки Альфреда, на волосы его, на пары черных ботинок, которые он швыряет в воздух, и на его собственные ботинки. Каштановая: на жилет его, предполагаемый цветным, на его галстук и на пару желтых ботинок. Зеленая: на лицо, на руки и для нескольких штрихов и пятен, которые будут изображать в перспективе пол. Белой краской, — плохо, впрочем, различимой на фоне коленкора, — показаны будут воротник Альфреда, его манишка и носки. Кроме того, несколько белых штрихов, там и сям, будут нарушать монотонность.

Пекле долго обдумывал вопрос о зеленой краске. Естественнее было бы, как будто, выкрасить Альфреду лицо в каштановый цвет, до известной степени аналогичный обычному цвету кожи. Но тогда лицо было бы одного цвета с желтыми ботинками, что производило бы неприятное впечатление и не оправдывалось бы никаким художественным намерением. Изучая текст надписи, Пекле установил, что под напускной ее веселостью таится некая горечь. Не может быть весело на душе, по крайней мере в принципе, у коммерсанта, заявляющего об отказе от борьбы и отдающего свой склад обуви населению даром, то есть со смехотворной прибылью. Следовательно, можно, не слишком погрешив против правды, наделить Альфреда зеленым лицом.

Затем в мастерскую входит хозяин.

Он только что закончил в задней комнате спор с поставщиком лаков.

Он приближается к Пекле.

— Вы сегодня вечером кончите? Я хотел бы завтра с утра посадить вас за пилюли.

Пекле не отвечает. Верхняя губа у него несколько раз передергивается под усами.

У него черные, довольно глубоко сидящие глазки, морщинистые веки, седоватые брови, почти таких же размеров, как его короткие усы. Наконец, он говорит, не отрываясь взглядом от Альфреда:

— Это — как с метрополитеном в моем квартале. Я объяснял на днях парням, которые прокладывают линию, что мне бы дьявольски нужно было, чтобы они ее окончили к следующему понедельнику.

Он говорит в нос, высоким и слегка дрожащим голосом.

Хозяин ждет с минуту; затем наклоняется над коленкором. Пальцем проводит вдоль штрихов, углем образовавших буквы и не совсем залитых краской.

Он старается заговорить другим тоном, чтобы не казалось, будто замечания следуют одно за другим:

— Вы не забудете стереть?

— Разве я обычно забываю?

— Нет, но в последний раз были заметны следы. Заказчик сам решил их стереть и все перемарал. Он зазвал меня к себе поглядеть. «Меня раздражало это, — сказал он мне, — как нитки, которые портной оставляет в пиджаке. Я напачкал. Но сделать это — не моя была обязанность».

Прежде чем ответить, Пекле смягчает белым мазком слишком мрачное впечатление, производимое совершенно зеленым ухом Альфреда.

— А что делает этот господин хороший, когда сапожник оставляет торчащий гвоздь в его башмаке?

Затем он скатывает хлебный шарик, небрежно подчищает очертания двух или трех букв. Посмеивается:

— Боюсь нажимать. Как бы не напачкать!

Хозяин отворачивается. Это полный блондин с резким профилем, с пышными и густыми усами, которые нельзя не разглаживать пальцами. Такие лица, как у него, встречаются в Пикардии или в Брюсселе. Лет двадцать тому назад у него был, должно быть, лихой вид, увлекательное выражение в глазах.

Затем он рассматривает позолоченную рельефную надпись на поддельном мраморе. Люди за витриной завидуют этому коренастому человеку, для которого нет загадки в словах: «Отдел аккредитивов». Но они ошибаются. Хозяину известно всего лишь, что дощечка эта заказана для какого-то банка и должна висеть над какой-то дверью. И в это время кучка зевак не подозревает, что к ней присоединился банковский служащий. Он — простой курьер, и не мог бы определить это понятие, но представляет себе, что это такое. Он знает в лицо держателей аккредитивов. Они к нему обращались с вопросами. Это важные господа, которые бы не доверились первому встречному.

Хозяин поглаживает усы и сопит. Ему есть что сказать относительно исполнения позолоченной надписи. Но он воздерживается.

Сделав два шага, он останавливается посреди мастерской, колеблется; затем спрашивает:

— Где же Вазэм?

Живописцы поднимают головы, обмениваются взглядами, как бы спрашивая друг друга, серьезно ли говорит хозяин или валяет дурака. Один из них решается ответить:

— Вазэм? В Энгьене. разумеется.

— Как? Сегодня опять?

— Он туда уже две недели не ездил.

— Вчера — в Сен-Клу. В субботу — в Лоншане. Вначале решено было, что он будет эту штуку проделывать только раз или два раза в неделю. Нельзя же так!

— Но вы же сами не согласились бы, хозяин, пропустить приз Блавьета?

Эти слова поселяют в мастерской волнение. Живописцы бросают работу и говорят все разом:

— Ну, а я не хотел играть в этой скачке.

— Отчего?

— Оттого, что она не интересна.

— Не интересна? Стипльчез на 4500 метров с призами на 10000?

— Смотреть — пожалуй. Да и то не слишком. Соревнования нет.

— Что вы говорите!

— Кроме конюшни Ротшильда, кто же там записан?

— Записаны «Нансук» и «Сталь».

— «Сталь» не в счет.

— Больше половины газет называют ее среди фаворитов.

— А я вам говорю, что стоило играть на приз Валенса, пусть даже это дело прошлое. Верных пятьдесят франков…

Хозяин пожимает плечами, потирает себе руки за спиной.

— Не угодно ли вам прняться за работу? Впредь до изменения здесь покамест живописная мастерская, а не киоск тотализатора.

Он исчезает в задней комнате.

В это время Вазэм перемещается мелкими шажками в толпе на внутренней лужайке ипподрома. Скачки сами по себе интересуют его очень мало. Первым ли придет к столбу «Джиу-Джитсу», «Бастанак» или «Ларипетта» — ему все равно. Когда он думает о своих товарищах, они представляются ему несчастными ребятами, страдающими немного смешным помешательством. Ведя счет их прибылям и убыткам, он может без труда удостовериться, что в итоге никто из них не выигрывает ничего. Самые удачливые, как бы они ни хвастали, ежемесячно просаживают двадцать франков, то есть почти трехдневный заработок, не считая их участия в командировочных Вазэма и небольших наградных, которые он получает в счастливые дни. Играть на месте, имея досуг, деньги в кармане и хороший костюм, — ничего не может быть лучше. Но глупо, по его мнению, платить на расстоянии за удовольствие.

Возбуждение толпы забавляет его оттого, что нет другой забавы. Однако, в ней попадаются слишком азартные и плохо одетые игроки. Вазэму неприятны их землисто-бледные, взволнованные лица. Ему противно их пустословие: «За последние три месяца „Состэн“ потерял форму». «Вот увидите, „Казбек“ себя покажет, он мой фаворит».