Жан-Ришар Блок - … и компания

И снова все было под вопросом. Даже смертельно раненные противники тянулись друг к другу, чтобы схватиться. Внезапно, без всякого предупреждения, без заключительного аккорда, по властному призыву поверженных бойцов первая часть сонаты окончилась.

Жозеф не думал больше об игре Элен. Он оцепенел от ужаса и восхищения. Он слушал, как стихают последние раскаты титанической битвы, и ловил на замкнутом, суровом лице Элен отсвет нового, неведомого ему бога, существование коего становилось условием его собственного существования.

Не владея собой, он подошел к девушке и в упор спросил ее:

– Так вот за это вас прозвали Скрытницей?

Элен внимательно разглядывала ноты. Она старалась не видеть, что он рядом с ней. Потом резко поднялась с места. Яркая краска залила ее лицо, шею; даже кончики пальцев покраснели.

«О, грубиян, какой грубиян!» – думала она и отвернулась, боясь разрыдаться.

Но тут вдруг с места поднялся Жюстен. Вино придало ему невиданную уверенность:

– Вы знаете, мадемуазель Лепленье, дядя Жоз играет на флейте…

Элен собрала последние силы и взглянула на Жозефа Зимлера с холодной свирепостью:

– Да? Я очень рада. Это должно быть прекрасно. – И она громко рассмеялась.

«Если он меня убьет тут же на месте, он будет прав. Но почему он мне это сказал?»

Тогда снова заговорил Жозеф:

– Чье произведение вы играли, мадемуазель?

Он произнес эти слова таким умоляющим и вместе с тем отеческим тоном, с таким почтительным и доверчивым видом, что Элен показалось, будто дружеская рука коснулась ее век, чтобы пробудить от кошмара.

– Бетховена, – ответила Элен задыхаясь.

– А я не знал, – просто сказал Жозеф. – Я не слыхал такого композитора.

Она принудила себя взглянуть на него второй раз. Этот взгляд решил все.

В соседней комнате пробило три часа; послышался голос господина Лепленье:

– Я не гоню вас, юные безумцы, но если вас ждут Дома к обеду…

Жозеф никогда не мог вспомнить потом, что говорил он в эти минуты, предшествовавшие возвращению к действительности. Он помнил только, что стоял возле рояля и спрашивал сквозь стиснутые зубы недвижимую статую женщины: «Разрешите мне прийти еще?» – и, говоря, уже знал, что она согласится.

Только выйдя в сад, сжимая в руке руку Жюстена, Жозеф собрал силы и обернулся. Сидя все в той же позе у рояля, неподвижная и бледная, как мертвец, мадемуазель Лепленье откинула занавеску и растерянно глядел, вслед удалявшемуся гостю. Она не ответила ни на его поклон, ни на робкий жест мальчика, дотронувшегося до своей матросской шапочки.

Холодный ветер пробирал до костей. Дядя и племянник быстро шагали по направлению к дому. Жюстен бежал вприпрыжку, чтобы не отстать. Когда они вышли наконец на бульвар Гран-Серф, Жюстен первым нарушил молчание. Он тихо спросил:

– Ты сердишься, дядя Жоз?

Жозеф до боли сжал его руку и вместо ответа глубоко вздохнул. Жюстену хотелось спать, у него болела голова.

В наступивших сумерках они заметили какого-то невысокого человека в черном пиджаке и с непокрытой головой. Он нервно шагал вдоль бульвара и вдруг, увидев их, остановился и бросился навстречу.

– Где вы были? Что случилось? – глухо протявкал Гийом. – Мы вас ищем четыре часа. Что случилось?

– Ничего не случилось, – ответил с искренним удивлением Жозеф. Жюстен, лучше помнивший о земных делах, весь сжался в предчувствии неизбежной бури.

– Ах так! Значит, вы просто с ума сошли! – вскричал, задыхаясь, Гийом, с трудом догоняя их. Он уже не владел собой. Жозеф возмутился.

– Да что с тобой такое? Успокойся, Гийом!

– Вы не ранены? Ничего с вами не случилось? Вас ждут с полудня, а вы изволили явиться только в четыре часа. Вы просто… вы просто ведете себя, как…

– Гийом! – перебил Жозеф, взбешенный криком брата.

– …как скоты… Мать обезумела от страха. Беги успокой ее… Но где же вы…

Жозеф отстранил Гийома и ускорил шаги. Постыдная сцена ожидала запоздавших путников. Увидев сына, Гермина разразилась рыданиями. Ипполит подошел к мальчику и занес над ним руку. Грея спину у фаянсовой печки, Миртиль оглядывал путешественников и, казалось, не в силах был скрыть своего отвращения. Сара подозвала Жозефа и уставилась на него сверкающими от гнева глазами. Гийом окончательно потерял самообладание. Он схватил сына и что-то орал, сжимая его плечи. Перепуганный дядя Блюм с супругой неодобрительно взирали на провинившихся, а Лора, поддавшись общему волнению, безутешно рыдала, уткнув мордашку в колени тетки.

Жозеф никогда не мог похвастаться особой выдержкой. И не удивительно, что разговор, довольно скоро пошел в повышенном тоне.

– Жозеф! – закричала Сара на сына, который ответил не совсем почтительно на ее вопрос о том, где они были все утро. Ипполит повернулся в его сторону.

– Как ты смеешь так отвечать матери?

– Я тоже не позволю говорить со мной в таком тоне.

– Не смей на меня кричать! Куда ты таскал ребенка?

– Когда вы успокоитесь, я вам все объясню.

– Наглец, замолчи! Слышишь, сейчас же замолчи!

– Вам тоже бы не мешало помолчать. Что за крики? Как будто я человека убил…

– Неблагодарный сын, – прошипела Сара, подымаясь с кресла.

– Вы хотите знать, где мы были? Там, где вам следовало бы побывать еще полгода назад, если у вас есть чувство собственного достоинства.

– Там тебе что-то чересчур, уж нравится, – съязвила Сара.

– Вы правы, там легче дышится, не то что здесь.

Возможно, что слова Жозефа были резче его мыслей.

Но Ипполит вышел из себя:

– Убирайся! Иди в свою комнату, слышишь?

– С удовольствием, – крикнул Жозеф, хотя его встревожило состояние отца. Он ушел, хлопнув дверью с такой силой, что весь дом задрожал.

Холод каморки, служившей Жозефу спальней (три на три с половиной метра), отрезвил его. Он умыл лицо ледяной водой и тут же решил, что вел себя как нельзя более нелепо. Снизу доносились приглушенные рыдания. Он раскаивался, что подвел своей запальчивостью Жюстена, и до самого обеда сидел у себя, пытаясь читать при свете свечи, хотя голова у него горела, а совесть была неспокойна.

Лора тихонько окликнула его через закрытые двери. Спускаясь в столовую, Жозеф почувствовал, что его снова охватывает ярость. Семья уже сидела за столом. У всех был измученный вид, все они были такие жалкие, что любой гнев утих бы.

Жозеф еще и еще раз убедился, – нынешняя сцена была не первой, – что приступы его ярости пугают домашних. Он сел на свое место, развернул салфетку и с тоскливым вздохом пожал плечами. Остатки злобы вытеснила жалость – безграничная, но холодная жалость, и даже снисхождения в ней не было.

Обед прошел в глубоком молчании. Никто ничего не ел. Все чувствовали, что самое главное начнется после этой никому не нужной церемонии. Жозеф встал, подошел к матери и, взяв ее за руку, поцеловал в лоб. Она слегка оттолкнула сына, но уже через минуту рыдала на его плече. Ипполит, насупившись, не подымая глаз, барабанил по тарелке ножом.