Лесли Хартли - Посредник

К черте подошел бросающий, которому уже дважды удалось разрушить калитку — мяч рассекал воздух, словно пуля. Один раз мяч попал мистеру Модсли в щитки, и бросающий обратился к судье, требуя вывести отбивающего из игры; однако судья не согласился, бросающий совсем пал духом и так ничего и не добился. В следующей серии калитка все же пала, и к мистеру Модсли заспешил Дэнис. Мы набрали уже 103 очка, причем мистер Модсли заработал 28. У дам наконец-то пробудился интерес к игре — я заключил это, глядя на их неподвижные шляпы; миссис Модсли, надо полагать, сверлила своим лучом калитку.

Перед выходом на поле Дэнис сказал нам, как думает играть:

— Главное — не дать ему устать. Я постараюсь вообще избавить его от перебежек. Я сразу хотел, чтобы кто-то бегал вместо него, но он заупрямился. А мяч я либо забиваю за линию, либо пропускаю. Пропускаю, и все.

Поначалу такая тактика принесла успех. Дэнис действительно забил мяч за линию — причем дважды. Он ужасно рисовался, когда калитку защищал отец, с задумчивым видом прохаживался, иногда отходил к центру площадки и проверял там газон. Однако же его методы плохо сочетались с непредсказуемой политикой отца. Мистер Модсли не собирался отказываться от перебежек и точно знал, в какую секунду стартовать, но часто натыкался на руку Дэниса, который вскидывал ее, будто полицейский.

Раз-другой среди зрителей пронесся смешок, но Дэнис ничего не слышал, он оставался слеп и к растущему раздражению отца, заметному даже из павильона. Наконец, когда поднятая рука снова перекрыла ему дорогу, мистер Модсли выкрикнул: «Пошел!» Будто щелкнул кнут; в одном слове проявилась вся властность мистера Модсли, так тщательно скрываемая им в каждодневной жизни. Дэнис всполошился и помчался, как кролик, но было уже поздно; он выбыл из игры — успел добежать лишь до середины поля. Удрученный и красный от стыда, он вернулся в павильон.

Теперь стало ясно, кто главный на поле. Я радовался за хозяина, но — странное дело — мне казалось, что успех его не соответствует духу игры. Это не по-крикетному, не по-честному, когда похожий на гнома человек не первой молодости, с жилистой шеей и похрустывающими суставами вдруг обходит на повороте молодых, потому что он — великий хитрец и быстро соображает. Это было торжество мозга над мускульной силой, и оно казалось мне подозрительным, как всякому истинному англичанину.

Продержаться долго с мистером Модсли не сумел никто. Три последние калитки были разрушены быстро, но сумма наша возросла до внушительной цифры — 142. Мистер Модсли ушел с поля непобежденным, доведя свой личный счет до пятидесяти, и публика проводила его восторженными аплодисментами. Он шел один — лакей, последний его партнер возле калитки, присоединился к полевым игрокам, с которыми, без сомнения, чувствовал себя уютнее. Мы все встали поприветствовать мистера Модсли; он слегка побледнел, но почти не вспотел, в отличие от команды местных — пот лил с них градом, они то и дело вытирали лица. Лорд Тримингем дружески хлопнул его по спине — он мог разрешить себе такую вольность; шлепок был совсем слабый, но хрупкая фигурка все равно содрогнулась.

Во время перерыва, за чаем, во всех подробностях разбирали первую половину игры, и герой дня был счастлив, что о нем позабыли; и правда, скоро сопоставить мистера Модсли с добытыми им очками стало не менее трудно, чем с финансовыми операциями, которые он вершил в столице. В пять часов наша команда вышла на поле; у местных было два часа на то, чтобы вырвать победу.

У меня до сих пор сохранились листы с записью счета, но наши серии я помню во всех подробностях, серии же противника, по крайней мере до середины, словно заволокло туманом, хотя все цифры — передо мной. Отчасти дело, конечно, в том, что наших отбивающих я знал лично, а местных, за одним исключением, — нет. К тому же поначалу казалось, что победа в кармане — об этом говорит столбик однозначных цифр у первых пяти отбивающих противника, — и внимание мое рассеялось: когда противника бьют в пух и прах, сильно не сосредоточишься. Наши серии проходили в азартной борьбе, сейчас этого не было и в помине. Ради чего мы израсходовали столько сил? Чтобы поднять с земли булавку? Помню, я с жалостью взирал на местных болельщиков — когда противники один за другим уходили с поля, вид у них был удрученный, совсем не тот, с каким они подходили к калитке. События на поле в эти минуты не остались в памяти, зато наплыл пейзаж. Перед глазами стоят две дуги: деревья за крикетной площадкой и небо над ними; кривизной они повторяют друг друга. Я был в восторге от подобной симметрии, нарушал ее лишь церковный шпиль. Сама церковь была скрыта деревьями, которые росли на возвышенности и огибали ее в форме транспортира, почти идеальным полукругом. Но шпиль, вместо того чтобы поделить транспортир на равные сегменты, остро отточенным карандашом торчал слева от центра — по моим подсчетам, градусов на восемь. Почему церковь не захотела вписаться в рисунок, начертанный самой природой? Наверное, есть точка, откуда шпиль кажется продолжением оси транспортира, уходящим в небо перпендикуляром, в основании которого лежат два божественно равных угла и поддерживают его, словно две летящие опоры. Кто-то из зрителей, возможно, наслаждается этим видом. А что, если пойти и поискать эту точку, пока наши выбивают одного противника за другим, словно кегли?

Но скоро мой взгляд, добравшийся по несуразно торчавшему шпилю до самых небес, наткнулся на огромное облако и попытался проникнуть в его глубины. Подобного облака — порождения жары — я в жизни своей не видывал. Сверху абсолютно белое, ватное, закругленное и блестящее, точь-в-точь сугроб; ниже белое подкрашивалось розовым, а еще ниже, в самой сердцевине облака, розовое густело до пурпурного. Может, эта пурпурная полоса — предвестник опасности, грома? Едва ли. Облако казалось совершенно неподвижным; я излазил его глазами, но никаких изменений формы не заметил. И все-таки оно двигалось — двигалось к солнцу и по мере приближения к нему светилось все ярче и ярче. Еще немного и...

Глазами я поднял очертания транспортира и приложил их к облаку, как вдруг публика забурлила, всполошилась; к калитке направился Тед Берджес; он что-то насвистывал — надо полагать, для бодрости духа.

Биту он нес под мышкой — довольно непривычно. С какими чувствами я следил за ним? Хотел ли, к примеру, чтобы его выбили первым же мячом? Или пусть заработает шестерку, а уж потом вылетает? Я был озадачен, ведь до сих пор все было предельно ясно: пусть все наши набирают очки, а все местные — нет.

Первый мяч пролетел впритирку с калиткой, и я понял: не хочу, чтобы его выбили. Мне стало неловко, — нужно хранить верность своей команде! — но я сразу успокоил себя: ведь желать, чтобы противник дал бой — это вполне по-спортивному, значит, стыдиться нечего; к тому же они безнадежно отстали! В таком состоянии неспокойного нейтралитета я пребывал долго — Тед только успевал отдуваться; несколько раз он едва не мазал, потом дал высоченную свечу, и помощник повара обязательно поймал бы ее, но по глазам резануло солнце.