Лесли Хартли - Посредник

— Ну, как? — обратился он к мистеру Модсли. — Ну, как, Мариан?

Этот галстук я хранил долгие годы.

— Итак, — заговорила миссис Модсли, отодвинув свой стул, — сегодня, — она сделала паузу, — сегодня день Лео. — Она улыбнулась мне, и о мое лицо словно разбилась холодная волна. — Как бы ты хотел провести его, Лео?

Язык прилип к гортани: на этот счет у меня не было никаких мыслей. Миссис Модсли пришла мне на помощь:

— Как насчет пикника?

— Это будет чудесно.

— Лишь бы дождь не пошел. — Миссис Модсли изучающе оглядела небеса. — Или можем после обеда прокатиться к замку Бистон. Ты ведь там не был, правда?

— Это будет чудесно, — жалким голосом повторил я.

— Ну что ж, так и сделаем, если не будет дождя, ладно? Утро занимать не стоит, ведь ты, наверное, захочешь поиграть с Маркусом?

— Да, если можно.

— А в пять часов ты разрежешь торт, испеченный ко дню твоего рождения. Что такое, Дэнис?

— Я только хотел сказать, мама, мы не знаем, чего хочет сам Лео.

— Думаю, что знаем, — мягко ответила миссис Модсли. — То, что я предложила, тебя устраивает, правда, Лео?

— Да, конечно, — подтвердил я.

Миссис Модсли повернулась к старшему сыну.

— Ты удовлетворен, Дэнис?

— Я просто хотел сказать, мама, что это его день рождения, и он должен выбирать сам.

— Разве он не сам выбрал?

— Нет, мама, это ты выбрала за него.

На лице миссис Модсли отразилась мольба: Боже, дай мне терпение!

— Лео не предложил ничего другого, поэтому...

— Я знаю, мама, но в его день рождения...

— Ты можешь предложить что-нибудь другое, Дэнис?

— Нет, мама, ведь день рождения не у меня.

Я увидел, как сжались пальцы миссис Модсли.

— Надеюсь, ты останешься удовлетворен тем, как все пройдет, — ровным голосом сказала она. — А что касается нас, взрослых...

Как только мы с Маркусом вышли из комнаты, он заявил:

— Нет, Лео, ни в коем случае.

— Что ни в коем случае?

— Не надевай этот галстук.

— Почему?

— Потому что, — объяснил Маркус, медленно чеканя слова, — у этого галстука готовый узел.

Мы немножко повозились, потом Маркус сказал:

— Тримингем — это другое дело, он может носить что угодно, а вот ты, ты должен быть осторожен.

— В каком смысле осторожен?

— В таком, чтобы не выглядеть невеждой. Все, больше не буду, как-никак сегодня у тебя день рождения.

За утро у меня было достаточно времени переварить свои ощущения. Мое новое и истинное «я» оказалось на вкус довольно пресным. Во-первых, оно подавляло праздничное настроение, ничего не хотело слышать о том, что день сегодня особый, и не давало никаких поблажек — ни тебе повеселиться, ни побаловаться. Оно все время предупреждало меня: не забывайся, держи себя в руках. Когда я выглядел дураком в глазах окружающих, я, по крайней мере, пытался оспорить их мнение, даже если при этом страдал; но собственное мнение оспаривать не будешь! Новый ментор даже не позволил мне обследовать место преступления, а мне, как и полагается убийцам, этого ужасного хотелось. Он даже не подпустил меня к мусорной свалке, посмотреть — может, труп растения уже там? Когда вскоре из-за густых кучевых облаков проглянуло солнце, зажатая в тиски душа не могла поприветствовать его. Когда мы увидели Мариан и лорда Тримингема, мирно шествующих рядом и склонивших головы друг к другу, я призвал на помощь всю свою волю, чтобы остановить волну охватившего меня восторга. Чувства к людям, предметам как бы притупились. Даже с Маркусом, которого я никогда не оценивал однозначно, ибо в школе это был один человек, а дома совсем другой, я испытывал некоторую скованность. Мы ловко подлаживались друг под друга, в угоду друг другу укрощали свои истинные чувства — такова была наша дружба; и сейчас я видел круглоголового мальчишку чуть ниже меня ростом, который больше обычного старался угождать мне и подавлял желание заговорить по-французски, поскольку у меня был день рождения.

День рождения! Все вернулось к нему. Но именинником я себя не чувствовал: скорее я был сторонний наблюдатель, попавший на чей-то день рождения; некто в норфолкской куртке, застегнутой поперек груди и подпоясанной поперек животика, в толстых чулках и зашнурованных ботинках, на которых скалились зубчатые крюки, будто его ноги оказались в распахнутых челюстях змея.

Я не понимал, что, пытаясь отбросить двойное или множественное видение мира и добиться таким образом цельности, затеял самое крупное дотоле притворство в моей жизни. Вот уж самопожертвование, ничего не скажешь — закрыть сознанию доступ ко всему, что тебе дорого и мило! Видеть вещи только такими, какие они есть — Боже, что за скука! Заковав в кандалы свою плоть и дух, я слонялся с Маркусом по поместью и тайно желал — ну, набросься на меня, как-нибудь обзови, пошлифуй на мне свой гениальный французский, светскими манерами я уже сыт по горло!

Перед обедом я прокрался в свою комнату, надел зеленый костюм и сразу почувствовал себя лучше.

Обед почти всегда растягивался до трех часов, поэтому прогулку в экипаже назначили на четверть четвертого. Но небо снова затянуло облаками. Теперь вид у них был зловещий: белые переходили в серые, серые в черные, все в воздухе присмирело, того и гляди, грянет гром. Друг за другом мы выходили из дому, разглядывали небо, возвращались и оглашали приговор.

Впервые мы попали в зависимость от погоды, и впервые я видел миссис Модсли в нерешительности. Выражение ее лица было, как обычно, усредненное, портретное, но движения выдавали ее. Наконец она предложила: подождем четверть часа и посмотрим, что будет.

Все стояли в зале, не зная, куда себя деть — без ясного плана всегда так, — и тут Мариан сказала:

— Лео, пойдем со мной, расскажешь, что задумала погода.

Я последовал за ней на улицу и добросовестно уставился в нависшее над головой небо.

— По-моему... — начал я.

— Не трудись, — перебила меня она. — Как насчет прогулки, если не удастся прокатиться?

А лицо при этом — сама невинность, какую теперь, пожалуй, и не встретишь.

— Конечно! — горячо воскликнул я. — Вы пойдете со мной?

— Я бы с удовольствием, — последовал ответ, — но я имею в виду другую прогулку, вот какую. — Рука ее коснулась моей, я разжал ладонь и увидел письмо.

— Нет! — наотрез отказался я.

— А я говорю да.

Сейчас она ничуть не сердилась, наоборот, смеялась, и я начал несмело сопротивляться. Письмо в руке мешало, сковывало движения. Наверное, мы подняли страшный шум, потому что я тоже смеялся, громче ее, громче, чем допускают хорошие манеры, как какой-нибудь ухажер на набережной, смех рвался из меня, и сдерживать его не хотелось. Глазами мы вызывали друг друга на бой и бросались друг на друга, увертывались, пригибались. Кажется, она требовала, чтобы я обещал отнести письмо; я совсем забыл, из-за чего мы начали беситься, и уже не знал, защищаюсь или нападаю.