Лесли Хартли - По найму

Но разговор между его пассажирами в тот вечер нарушил это неустойчивое равновесие — еще до того, как Хьюи и Констанция затеяли выяснение отношений, два этих образа слились воедино. Напрасно Ледбиттер пытался обрести былую циничность, вспоминая, как она его тогда оскорбила. Так ей и надо, так ей и надо, твердил он себе, допрыгалась, доигралась! Сначала кокетничает со мной напропалую, кружит голову, а потом мне от ворот поворот: я, видите ли, ей не пара! Но я-то, по крайней мере, не прячу любовницу на заднем сиденье и, уж можете быть спокойны, ни с кем не крутил бы романов на ее денежки. Она бы получила меня в полное и безраздельное пользование.

Но тут его вдруг охватило чувство нежности, щемящее до боли, и нахлынуло оно так внезапно, так властно и неукротимо, что смыло из памяти все его печали и обиды. Словно пробуждаясь от наркоза, он не мог вспомнить, что с ним было раньше, не мог понять, куда делось его прежнее «я». Как человек дисциплины, он удержался от страстного желания высказать этой парочке все, что о них думает, и заставил себя везти их обратно в Ричмонд — но на большее уже не хватило сил. Он не мог заставить себя спокойно внимать тому, что они скажут друг другу на пути в Лондон, он больше за себя не ручался. В тот день, возвращаясь домой в одиночестве, он позволил себе размечтаться о леди Франклин. Впервые он думал о ней вне делового контекста и даже вне связи с реальностью: в мечтах она была такой, какой он хотел ее видеть, и между ними не было никаких преград. Воображение уносило его в заоблачные выси. Но даже самая смелая фантазия нуждается в реальном фоне, обстановке, в правдоподобии деталей, и потому он стал вспоминать места, которые они посещали вместе. Сначала в его сознании возник образ дверцы — дверцы автомашины, которая то открывалась, то закрывалась, а леди Франклин то появлялась, то исчезала. В Ледбиттере всегда теплился очаг сопротивления тому воздействию, которое оказывала на него леди Франклин: что-то в ней вызывало протест, смутное опасение, что общение с ней губительно для его основных жизненных ценностей. Почему он так ополчился против нее, почему он был уверен, что она — как и все женщины вообще — всегда готова посягнуть на его свободу, на его образ жизни? Теперь же, в мире фантазии, сопротивление ослабло. Он уже был готов признать ее доброту, чего раньше не сделал бы ни за что, объяснив ее тысячью других причин — капризом, желанием пустить пыль в глаза, его собственным, Ледбиттера, обаянием, но только не тем, чем она была вызвана на самом деле — общей благорасположенностью к людям. Он вряд ли пришел бы в восторг от такого объяснения (но, с другой стороны, мало кто на его месте обрадовался бы!). Ледбиттер считал, что щедрость леди Франклин предназначалась ему одному: она увидела в нем то, чего не заметили остальные! Он не раз возвращался к этой мысли, когда воображал себя семейным человеком, хотя вполне отдавал себе отчет, что фантазии фантазиями, а от реальности никуда не деться. Леди Франклин реально существовала. Франсес, Дон, Пат и Сюзи оставались бесплотными призраками.

Он никак не мог понять (и в общем-то не очень пытался), почему, думая о леди Франклин, он неизменно испытывал какое-то умиротворение. Он походил на путника, который, проплутав всю ночь в глухой чащобе и только на рассвете выбравшись из леса, любуется восходом солнца и, исполняясь внутреннего ликованья, забывает и о своих ночных странствиях, и о том, что если б не они, он бы сейчас вряд ли имел возможность радоваться свету дня. В сердце Ледбиттера поселилась любовь, потеснив прежнего жильца, который удивительным образом ничего против не имел. Прежде там жила враждебность к окружающему миру. Это не была ненависть: в ненависти есть что-то личное, ненавидеть означало оказывать своим противникам слишком много внимания — роскошь, на которую он не был способен. Даже на войне Ледбиттер не испытывал ненависти к противнику — только враждебность, и всегда был лоялен к своим соратникам. К последним, впрочем, он относился по-разному и порой сильно недолюбливал многих из них, но неизменно сохранял лояльность. Его беда заключалась в том, что, демобилизовавшись, он так и не сумел отыскать новых соратников; сжигавшая его потребность быть лояльным не находила себе применения. Но теперь все встало на свои места. Над леди Франклин нависла угроза. Ее надо спасать.

На войне наступают моменты, когда уже не приходится считаться с потерями. Надо уметь идти на жертвы, иначе нельзя победить. Надо идти вперед, невзирая ни на что. Надо рисковать во имя общего дела. Надо уметь принимать решения. Солдат редко предупреждают, какой ценой может быть выполнен боевой приказ, но они не обижаются. Они знают, что ты вынужден рисковать — ими и собой. Горько терять людей, но кто бросит в тебя камень, если это сделано ради победы?

Получив письмо, леди Франклин, скорее всего, расстроится. Наверное, очень даже расстроится, может, заплачет. Ну и что с того: на войне плачут и солдаты, а уж об их родственниках и говорить нечего. Лес рубят — щепки летят. Пусть лучше немножко поплачет сейчас, чем на всю жизнь свяжет себя с подлецом, который будет содержать на ее счет любовницу — это ясно как дважды два. Ну а если когда-нибудь леди Франклин и узнает, кто написал письмо, она только скажет ему спасибо.

Конечно, есть вероятность, что она сразу же догадается, кто автор. Но в конце концов риск тут невелик, да и игра стоит свеч. Ну а при том, что все охотно перемывают друг другу косточки, никто не спрашивает: «Откуда ты про это знаешь?» Это считается дурным тоном. Стало быть, во-первых, леди Франклин ни о чем не догадается, а во-вторых, вряд ли покажет письмо Хьюи. Яд сработает тайно. Но даже если она и расскажет ему об анонимке, беда невелика. Хьюи в жизни не сообразит, чьих это рук дело. Откуда ему знать, что Ледбиттер знаком с леди Франклин?

Ну а если Хьюи предпримет поиски, найдет автора и станет угрожать — тем лучше. Ледбиттер покажет ему, где раки зимуют. Почему же тогда он колеблется — посылать или не посылать?

Да потому, что анонимка решительно не сочеталась с тем образом леди Франклин, что сложился у Ледбиттера. Анонимное письмо казалось применительно к ней полной нелепостью. В конце концов, дело было не в том, выйдет леди Франклин замуж за Хьюи или нет, — она значила для Ледбиттера так много, что он даже был готов закрыть глаза на такую неприятную деталь, как женитьба. Но анонимное письмо и леди Франклин не имели между собой ничего общего. Все равно что представить себе газовый счетчик в соборе! Леди Франклин не годилась на роль несчастной обманутой жертвы — она была выше этого.

Чаще всего леди Франклин ассоциировалась у Ледбиттера с собором. Этот собор высился перед его внутренним взором грандиозным памятником — только кому? Деве Марии? А почему бы и нет: как те самые французские соборы, о которых рассказывала ему в их последнюю поездку леди Франклин, этот собор был тоже воздвигнут в честь женщины — в ее честь. На его постройку были затрачены миллионы, он был огромным и ничейным, но все-таки принадлежал ему, Ледбиттеру, потому что этот собор показала ему леди Франклин, и он увидел его впервые ее глазами. Собор нельзя было охватить единым взглядом, но зато можно было рассматривать с различных точек зрения — он, Ледбиттер, сам постоянно находил новые ракурсы. И тем не менее у собора была своя индивидуальность, он существовал как единое целое, и Ледбиттеру казалось, что он умеет разглядеть это целое: он всматривался — и радовался, ликовал, уносился на крыльях мечты. Порой его настолько переполняли мысли о леди Франклин, что даже не удавалось вспомнить, как она выглядит. Тогда он шел по испытанному, хоть и весьма мучительному пути: пытался представить ее на диване (или как они говорили, на кушетке) с руками, закинутыми за голову; но все равно и тогда лица разглядеть он не мог — он видел лишь расплывчатое пятно. Но при всей своей туманности этот образ — как и образ собора — утолял его духовную жажду. Духовные потребности заявляли о себе теперь куда настоятельнее, чем потребности физические, к которым он привык относиться по-деловому, хоть и чуть свысока: они обслуживали ту часть его личности, что он видел, глядясь в зеркало, и помогали укрепляться в самолюбовании, собор же побуждал забыть о собственном «я».