Ромен Гари - Прощай, Гари Купер!

Они вышли из кафе и даже помогли подуставшему Гунга Дену сесть в такси.

— Приятный человек, — сказала Джесс. — Я видела напечатанные в «Тан» фотографии детей, которые умирают от голода в его стране.

— Осторожно, Джесс. Не трогай святое. Это был всего лишь студенческий розыгрыш, ничего больше. Никакой общественной цели. Просто игра. Во всех сумасшедших домах игра рассматривается как рекомендуемое средство терапии.

— Вспомни, что они там, в Праге, говорили, реабилитировав Сланского, [23] [23] Рудольф Сланский (1901–1952) — чехословацкий политик, генеральный секретарь компартии, был обвинен в антигосударственном заговоре и казнен; реабилитирован в 1968 г. после его повешения?

— Они говорили: «Что за идиотские игры!» Если так говорить, фашизм никогда не исчезнет. Они всегда найдут что-нибудь еще более отвратительное. Фашистский романтизм, это как соцреализм: обыкновенная демонстрация самой мощной духовной силы всех времен. Идиотизм. Из кафе выбежал официант и уставился на них, как теленок, которого внезапно осенило, и он вдруг с ужасом осознал, что его мать — корова.

— Извините… Вы кое-что забыли… Он держал в руках доллары, часы с платиновым браслетом и рубин. Поль поморщился:

— Ну и что? Бросьте это в помойку. Швейцарец был уничтожен. На лице у него появилось странное выражение, как будто он считал падающие на пол блюдца.

— Что с… с вами? — забеспокоился Жан. — Давно известно, что в других Солнечных системах есть мыслящие существа. А для мусора — мусорные бачки.

— Вы не можете это сделать, — сказал примерный гражданин с сильным водуазским акцентом. — Здесь же целое состояние.

— Он прав, это отдает атеизмом, — согласилась Джесс.

— Мадемуазель, — сказал официант, — я мог бы быть вашим отцом…

— Вот свинья, — возмутилась Джесс. — Вы хотите, чтобы я позвала полицию?

— Вы не можете делать подобные вещи в Швейцарии.

— Отчего же? Это «Моральное перевооружение». [24] [24] «Моральное перевооружение» — христианское движение, проповедующее преобразование мира через преобразование личной жизни. «Моральное перевооружение» в Швейцарии. Они сели в «порше» и медленно тронулись к озеру.

— Зато с… сделали что-то п… полезное… — заметил Жан.

— Ну, хватит, — процедил сквозь зубы Поль. — Забавы богатеньких сынков. Расстреливать таких надо. К сожалению, если, скажем, мне позволено было бы выбирать, я не вижу вокруг ни одного человека, которому хотел бы поручить собственный расстрел. Вы не могли не заметить, что все мои речи звучат напыщенно и вычурно до отвращения. По крайней мере, в одном деле марксизм преуспел: мы все обречены кончать в одиночестве. Это то, что называется «абсурдом». Альбер Камю, пророк абсурда, погиб в абсурдной автомобильной аварии, и это, кажется, доказывает, что он ошибался и что в жизни все-таки есть определенная логика. В конце концов, «Смутное отчаяние» в качестве названия — лучше, чем «Нежность камней». Джесс Донахью, лауреат Нобелевской премии за стремление к чему-то. В общем, все это уже было задолго до нас. Раскольников, например, мучившийся «болезнью века», потом Weltschmerz, [25] [25] Всемирная скорбь (нем.). или «нигилизм», путешествие словаря сквозь века. Даже в сонетах Шекспира не было следа надежды. Правда, они тогда все поголовно болели сифилисом… Глубокая грусть сонетов Шекспира и всей лирической поэзии современной ему эпохи связана с тем, что любовь в то время почти всегда сопровождалась сифилисом. Семеро из десяти разносили эту гнилостную заразу. Вот почему стихи о любви звучат так грустно. От этого теряли разум или зрение, и не было никакого средства его вылечить. Поэтому любовь становилась чем-то ужасно важным: вопросом жизни и смерти, буквально. Сегодня любовь бесследно исчезла из современной литературы. Она потеряла свою важность и трагический характер, когда избавилась от сифилиса. Кстати, это могло послужить неплохим сюжетом для статьи в «Швейцарском ветеринарном журнале», где Джесс вела литературную страничку. Над ней посмеивались, потому что она писала для этого журнала: мужчины не любят интеллектуалок. Еще она умела махнуть на себя рукой, что являлось необходимым условием психологического выживания. Французы не понимали юмора: у них всегда складывалось впечатление, что все шутки метят в де Голля.

— Я не говорю, что де Голль — антисемит. Нет, совсем наоборот. Для него все люди равны. Он не антисемит, но он хочет, чтобы евреи были ему за это благодарны. А это и есть антисемитизм.

Она уже готова была переспать с Полем, тогда, в самом начале, но они вместе принимали участие в «долгом марше» протеста против бомбы, в Англии, в 1962-м, они оба состояли в женевском Комитете по борьбе с расовой дискриминацией, они испробовали полицейских дубинок, выступая бок о бок с Карлом Бёмомх [26] [26] Карл Бём (1894–1981) — австрийский дирижер, руководитель Дрезденского и Венского оперных театров. во время операции «Иерихон» против Берлинской стены; все это не могло не отразиться на их личных отношениях, которые тоже стали чисто платоническими. Теперь уже сложно было вот так, вдруг, сбросить с себя одежды и перейти непосредственно к действию. Ко всему прочему примешивалась еще и мужская пропаганда. Они старались сорвать с любви покров таинственности, охаивая ее «буржуазной сентиментальностью», только затем, чтобы снять ее без лишних хлопот. Стоило ополчиться на потребительское общество, когда любой ценой пытаются превратить сексуальное удовлетворение в продукт ширпотреба! Словом, озабоченное поколение.

— И что самое гнусное, так это то, как они стараются замутить воду, — говорил Поль. Дубасят прово [27] [27] Прово — молодежь, выступавшая против существующих порядков в Нидерландах в 60-е гг. в Амстердаме? — прекрасно. Но этот их отеческий тон, когда они толкают тебе фуфло типа: «Нужно понимать молодежь, нужно доверять молодым», это же просто смешно. Они пытаются создать новый класс: «молодежь». С какой целью? Чтобы внести элемент разнообразия в настоящую классовую борьбу, которую одну только и можно считать настоящей. Изобретают себе класс молодежи, внутри которого пролетариат и буржуазия должны, по идее, объединиться в братском союзе. Короче, нейтрализация. С Полем она познакомилась в Университете, а с Жаном — в Саудовской Аравии, где ее отец находился в качестве поверенного в делах Швейцарии. В Саудовской Аравии был один из самых трудных дипломатических постов, которые им с отцом приходилось занимать: мухи, знаете ли, и потом, вас даже не пускают в мечети. У детей дипломатов жизнь была какая-то совершенно нереальная: играли в теннис на посольских кортах и разговаривали о повешенных и голоде так, будто это происходило на другой планете; история жужжала, жужжала вокруг вашего теннисного корта, но входить ей запрещалось; так, закупоренные в экстерриториальной зоне, вы начинаете чувствовать себя внеземным существом. Вам не дают проникнуться несчастьями той страны, где вы находитесь: это было против хорошего тона в дипломатии. Вы пребывали в каком-то состоянии невесомости; вам запрещалось возмущаться, выражать свое мнение; следовало быть вежливым с последней сволочью, которая сегодня захватила власть, нужно было принимать национализм как «необходимую ступень», приветствовать «священное право каждого народа на самоопределение», которое, в сущности, было не чем иным, как правом подставлять свой народ, подтасовывая результаты выборов. Маккарти, помнится, поимел в свое время и красных «коммунистов», и «голубых» Госдепартамента, но даже он не трогал алкоголиков. Странно все-таки… Самыми уязвимыми оказывались те, кто хуже всего переносил неприкосновенность.