Эмманюэль Бов - Холостяк

Но мадам Тьербах, желавшая, как всякий истинный новичок, невинно нравиться всем, заметив смущение, которое вызвал тот интерес, что она сочла нужным выказать Гиттару, отступила. Мадам Бофорт сказала Морэну в сторону:

— Что за шут! Как мы ошибаемся в людях! Достаточного одного раза, чтобы они разоблачили себя.

Морэн ответил снисходительным жестом, который мы делаем, когда поступаем против совести, в то время как наши друзья — в согласии со своей.

Гиттар, несмотря на атаки, которым он был подвергнут, не терял смелости, — он, впрочем, ни о чем не подозревал, объясняя себе поведение мадам Бофорт ее сдержанностью, а отступление Морэна — его досадой. Оставшись один на один с мадам Тьербах, которая с отчаянием посматривала в сторону хозяйки и Морэна, он чувствовал, как разгорается его сердце. В пылу беседуя, он представлял, как, под руку с этой красивой женщиной, он встречает Клотильду, останавливается, чтобы обменяться парой слов, и так же гордо уходит.

— Довольно! Милый друг, — неожиданно сказала мадам Бофорт, терпение которой иссякло, — сколько вы будете утомлять бедную Бригитту?

Гиттар вздрогнул. Он увидел, что Морэн, стоя, глядел на него, а его партнерша, уже поднявшись, воспользовалась этим вторжением, чтобы оборвать беседу. На какую-то секунду ему показалось, что все крушилось вокруг него. Затем, поднявшись в свой черед, он сказал:

— Я рассказывал мадам, что у меня совершенно точно есть знакомая в Париже, которая общалась с ее мужем, знакомая, которую я очень люблю и которую вы может быть, понаслышке, знаете. Речь идет о Винни Альбермарль, которая обладает настоящим талантом скульптора. Это американка из числа моих друзей, которая обожает Францию, и в особенности Францию интеллектуальную, ту, которую, я полагаю, любите и вы, милый друг.

Пока Гиттар говорил, Морэн постукивал по столику, а мадам Бофорт слушала, как слушают завершение утомительной истории. Затем она сказала:

— Но я полагаю, вы и мадам Пенне сказали, что она знает эту даму. Последняя, должно быть, много вращается в обществе, если я правильно понимаю.

— Художники, — продолжил наш герой, — призваны общаться с самыми разнообразными людьми.

— В особенности, когда у них есть талант, — был счастлив вставить Морэн, который, даром, что за свою жизнь не раскрыл ни книги, не увидел ни картины, не посетил ни концерта, питал глубокую ненависть к художникам, лишенным таланта.

Гиттар точно грезил. Он не видел причины этих непрестанных отсылок к мадам Пенне. Совершенно наивно, он предполагал, что они возникали в беседе от того, что та была общим знакомой. Слабый голосок в глубине его мозга шепнул ему о том, что он сказал одно и тоже двум разным женщинам, но он не услышал его, словно бы это не имело совершенно никакого значения. Разве не случалось мужчинам говорить многим женщинам одного и того же? Что касалось Морэна, которого он так ненавидел, то теперь он чувствовал себя в очень хорошем к нему расположении. Скромное поведение, его устраненность понравились ему и обезоружили его. Что касалось мадам Бофорт, то он чувствовал себя несколько виноватым перед ней, но, поскольку та вполне принимала происходившее, он избрал поведение человека, обстоятельствами вынужденного оставить друга.

Конец дня выдался изумительным. В открытую морю бухту теплый воздух приносил с равнины запахи прелой листьев и распустившихся цветов. Начинала опускаться жара, и по горизонту уже сгущалась синева, тогда как в зените небо все еще оставалось бесцветным, как будто выцветшим от лучей солнца. Гиттар, чтобы остановиться на том, что ему казалось триумфом, подумал откланяться. Он даже не замечал того, что неприязнь мадам Бофорт и Морэна передалась к мадам Тьербах, которая, видимо, была из тех неуверенных женщин, которые, из страха ошибиться, руководствовались мнением тех, кто выказывал им дружбу, притом, что они ужасно боялись причинить неприятностей.

Ей не хотелось быть неприятной Гиттару. Она не находила объяснения, почему над ним насмехались, и, в то же время, не желая слишком не понравиться хозяйке, она не осмеливалась выказать своей симпатии.

В итоге, откланявшись, Гиттар шел по бульвару, но не обращал ни малейшего внимания на красоту этого вечера, что было для него верхом счастья, ибо он был настолько одинок и празден, что годы напролет проводил в наслаждении погодой, перебирании воспоминаний, так, что для него было счастьем быть, наконец, настолько занятым, чтобы не заботиться о погоде. Он шел, таким образом, в глубоких раздумьях над тем, что только что с ним приключилось. Ни на секунду ему не представлялось, что он повел себя смешено и невоспитанно. Он думал о торжестве в Гранд-Отеле, где он повстречает Бригитту, если, конечно, он будет на него приглашен. Он размышлял о том, как ему теперь снова встреться с Бригиттой, и, поскольку он не хотел прибегать к помощи мадам Бофор, враждебность которой он угадывал, и все хотел делать сам, не завися от тех, кто его познакомил, он решил написать к мадам Альбермарль, чтобы просить ту приехать. С ее помощью ему проще будет приблизиться к прекрасной мадам Тьербах. Но, поразмыслив далее, он почувствовал угрызение… Разве на протяжении ряда лет не вел он себя жестоко по отношению к этой женщине, молча обожавшей его, мечтавшей выйти за него замуж? Но он была некрасива, или, по крайней мере, он ее такой находил. Прилично ли было просить у любящей женщины, верной своему чувству и всю свою жизнь покорно, в молчании, страдавшей от него, прилично ли было просить ее приехать? Это, быть может, пробудет в ней надежду. И что это будет за разочарование, когда она увидит, что ее присутствие требовалось лишь для того, чтобы помочь чужому счастью. Гиттар, на несколько мгновений, прислушался к своим угрызениям. Ему показалось, что это было действительно некрасиво подобным образом обмануть любящую женщину, воспользоваться этой любовью, чтобы помочь другой. Но не в его характере было подолгу останавливаться на таких соображениях. Как у многих одиноких существ, в нем укрепилось чувство, что его обделяли вниманием, а следовательно, и он не обязан был особенно церемониться. С другой стороны, что доказывало, что мадам Альбервиль испытывала к нему прежние чувства? Разве она не говорила ему, что если бы он даже женился на ней, она ни за что не захотела, чтобы он хоть в чем-то изменился из желания ей нравиться? Разве она не говорила ему также, что ей не было знакомо чувство ревности? Стало быть, он мог совершенно спокойно ее вызывать, тем более, что он мог все так хорошо уладить, что она ни чего бы и не заметила. И потом, пусть бы она что-то и заметила, разве не было главным то, чтобы она не отдавала отчет в истинной причине своего приезда? А уж тут он хорошо знал, что она была слишком влюблена в идеал, чтобы когда-либо хоть что-то заподозрить. Главным, таким образом, было то, чтобы она подумала, что он вызвал ее из действительного желания ее видеть, что, как ему казалось, было очень легко изобразить, как только она приедет. И, пустившись в дальнейшие размышления, он почувствовал определенную гордость предстать перед женщиной, которая его любила, любимым столь красивой молодой женщиной.