Оскар Лутс - Лето

Тоотс наступает ногой на тлеющую спичку, несколько секунд стоит в темноте, затем снова зажигает огонь, осторожно приоткрывает дверь и выглядывает в щель. Ага! Вдруг все становится ясным. Сомнений нет: он в сенях амбара в Заболотье, а спал он на куче своего собственного сена. Как он сюда попал – это уже другой вопрос. Так, так… теперь вчерашний день возникает в его памяти во всех подробностях. Как подумаешь – это была все же безумная затея! Тоотс, прислонившись к косяку двери, почесывает затылок и сплевывает. У, какой ужасный, противный вкус во рту! И все этот… Bals. vulnerar. Kunz.! Будь он проклят со своими каплями против тошноты! Жаль, что он еще сильнее не накрутил ему его красный нос!

Невдалеке от дороги, на ржаном поле, затягивает свою монотонную песенку коростель. Со скотного двора доносится тихое позвякивание колокольцев и погремушек, мычание сонных животных. Наверху что-то шуршит, кто-то ступает по крыше амбара едва слышными, робкими шагами. Потом звонко хлопают сильные крылья и громкий, пронзительный голос возвещает о близости рассвета. Вершины ив, растущих на лугу, словно плывут в серебристом тумане. Полная луна смотрит вниз на землю с тихой улыбкой, будто ей и самой приятно нести эту ночную вахту.

Но красота весенней ночи не приводит Тоотса в умиление. Он глядит на луну равнодушно, ее спокойное сияние не производит на него никакого впечатления. Все это он уже видывал не раз, все это успело ему порядком надоесть. Одного лишь ему хотелось бы: посмотреть, как выглядит луна с обратной стороны. Но эта дуреха там наверху только и знает, что выпячивать один бок, совсем как Кийр, когда тот пробирался домой, и не думает показывать свою спину.

Тоотс охотно раздобыл бы какой-нибудь длиннущий шест и навел бы там наверху порядок, но… бес его знает… И вообще, если подумать, так латинский язык этот, да и вся аптекарская премудрость – совсем не такая сложная штука, какой кажется с первого взгляда. Bals. vulnerar. Kunz… Ясно: слова эти неполные, сокращенные… Но если написать их полностью, едва ли что-нибудь уж очень изменится. Есть такое окончание – «ум», и с его помощью можно в латинском языке чудеса творить… Ох, с каким наслаждением выпил бы он сейчас чего-нибудь кисленького, чего-нибудь очень кислого… кваску или чего-нибудь в этом роде. Да, кстати, он не успел еще проверить, скрипит ли у них колодезный журавль, когда набираешь воду. Надо бы попробовать.

Тоотс шагает к колодцу, вытаскивает полное ведро, ставит на сруб, пьет большими глотками через край и прислушивается, как вода булькает у него в горле. На мгновение у него возникает страстное желание выпить все ведро до дна, причем единственным толчком к этому оказывается такая мысль: «А почему это лошади могут?» Затем он снова прислушивается к песне коростеля и думает: «И чего он попусту орет! Спал бы, черт, когда все спят, и не каркал бы! И как только у него глотка не заболит!» – добавляет он про себя. Этого коростеля можно бы очень легко поймать, надо лишь незаметно подкрасться. Да о каких это, черт побери, деньгах болтал вчера Кийр на мельнице? Ведь он и ломаного гроша на пиво не дал; чего же он там пищал, что ему денег не жалко? А сколько у него самого, у Тоотса, в чемодане? Ага… ну да… ну хорошо. Пусть там и остаются про запас; во всяком случае, кольцо и часы тоже чего-нибудь да стоят. А мелочь не имеет смысла считать – это мусор. Но вообще-то лучше, если думаешь, что у тебя денег меньше, чем на самом деле, тогда словно бы спокойнее жить и меньше у тебя разочарований.

Нить мысли у Тоотса обрывается через каждый вершок, многие отдельные кусочки ее такие коротенькие, что их никак не свяжешь; если бы их удалось как-нибудь сделать зримыми, то утром вокруг колодца оказался бы толстенный слой бахромы.

К колодцу подходит дворняжка, сначала она вежливо помахивает хвостом, потом усаживается на задние лапы и принимается так ожесточенно почесываться, будто ей хочется начесаться впрок на всю ночь и будто эту важную процедуру она может проделывать только в чьем-либо обществе. Своим собачьим умом она уже успела все обдумать и пришла к выводу, что этот молодой человек, который так неожиданно появился у них во дворе, размахивая хлыстом, – не обычный гость, а существо, могущее оказать весьма значительное влияние на ее дальнейшую собачью судьбу.

– Ну? – произносит Тоотс, обращаясь к дворняге.

Собака перестает чесаться и вопросительно глядит на Тоотса, словно хочет сказать:

– Что – «ну»? Давай дальше, ведь на одно-единственное слово мне и ответить-то нечего.

– Ты чего это тут ночью бродишь? – и в самом деле продолжает Тоотс. – Мой лягаш никогда не блуждал по ночам, а спал.

И в словах, и в тоне, которым они сказаны, собака улавливает упрек по своему адресу и виновато опускает глаза. Собственно говоря, она прекрасно понимает, что ни в чем решительно не виновата, но считает все же уместным показать, будто и сама смущена своим поведением и раскаивается в грехах своих. Она накопила достаточный житейский опыт и сочла бы сейчас легкомыслием вместо прежних, испытанных приемов придумывать что-то новое.

Неловкая пауза продолжается еще несколько минут, потом собака, взглянув исподлобья на собеседника, пытается снова почесаться. Но теперь она делает это очень небрежно, видимо, лишь для того, чтобы выйти из неловкого положения. Ведь молодой человек наверняка добавит еще что-нибудь такое, что поможет выяснить их отношения.

Но молодой человек не говорит ничего; по-прежнему царит молчание. Он присаживается на скамью у колодца, где сушатся вычищенные подойники, закуривает и задумчиво глядит на дорогу. Дворняга поднимается, прохаживается взад и вперед и вопросительно смотрит на него. Имеется вполне надежное средство, с помощью которого можно вызвать людей на беседу, испробовать его или нет? Конечно, можно бы попробовать – сейчас удобный случай поближе познакомиться с этим чужаком, ведь днем они почти не встречаются. Собака встряхивается всем телом, неожиданно застывает на месте и прислушивается, поглядывая в сторону дороги; уголком глаза она, однако, продолжает следить за молодым человеком, стараясь не упустить ни его движений, ни выражения лица. Такая позиция, думает собака, для начала вполне достаточна, чтобы вызвать в сидящем на скамье любопытство. Незачем сразу пускать в ход все уловки; надо постараться добиться многого, но малыми средствами.

И что ты скажешь – действительно, клюнуло!

– Что там, Кранц? – спрашивает сидящий на скамье доверчивый человек. – Чего ты прислушиваешься?

Но радость победы собаке удается испытать всего один миг, потом она забывает свою роль и ей самой начинает казаться, что она и впрямь почуяла что-то подозрительное со стороны дороги. Мохнатое тело ее вздрагивает, а большие обвислые уши начинают так усиленно двигаться, словно пес решил с их помощью взметнуться в воздух. И не успевает Тоотс что-либо сказать, как тихий двор оглашается звонким лаем.