Джон Стейнбек - И проиграли бой

Стоявшие рядом заулыбались, но не очень-то весело.

— Лондон разрешил нам сегодня отсыпаться, — сказал один. — До кормежки. Так я на боковую.

— И я на боковую. Окоченел совсем, да и чешется все, аж мурашки, как у наркомана, что чесотку подхватил. На них посмотреть — смех!

— Пошли б к плитам, погрелись.

— О том и речь ведем.

— Так, Мак, иди, я сейчас тебя догоню, только в сортир сбегаю, — и Джим быстро пошел вдоль палаток, в каждой — маленький островок ночи. Кое-откуда раздавался храп, коегде пологи приподняты, видны люди: они лежали на животе, сонными глазами смотрели на занимающееся утро. Кое-кто уже выполз наружу, поеживаясь, пряча голову в плечи. Вот сердитым и хриплым спросонья голосом какая-то женщина докладывала о своем настроении.

— Надоело торчать в этом лагере! Какой толк здесь сидеть? У меня вон в животе опухоль с кулак, рак, наверное. Мне еще года два назад на картах нагадали, чтоб я рака остерегалась. Гадалка говорит, у меня предрасположенность. А тут сплю на земле, жру отбросы.

Ей что-то пробурчали в ответ. Из другой палатки высунулась всклокоченная голова.

— Давай залезай скорее. Его нет.

— Некогда, — отмахнулся Джим.

Миновав еще две палатки, он увидел мужчину, тот стоял на коленях на одеяле.

— Время не скажешь, парень?

— Точно не знаю. По-моему, уже седьмой час.

— Я слышал, как она тебя зазывала. Правильно сделал, что не пошел. Она нам в лагере насолила почище врагов. Гнать бы ее в шею. Из-за нее столько мужиков передралось. Как там, костер разожгли?

— Разожгли, — кивнул Джим.

Палаточный ряд кончился, метрах в пяти красовалась брезентовая занавеска, за ней низенький помост с тремя дырками. Джим взял коробку хлорной извести, встряхнул, но она оказалась пустой. Сидевший на помосте мужчина сказал:

— Порядок в сортире пора навести. Куда доктор-то запропастился? Со вчерашних пор карболкой не брызгал.

— Может, землей забросаем, — предложил Джим. — Все таки лучше, чем ничего.

— Это не мое дело. Доктор должен обо всем позаботиться. А то вдруг ребята какую заразу подцепят.

Джим рассердился.

— Да такие, как ты, палец о палец не ударят, хуже всякой заразы, — и принялся носком башмака сбрасывать в яму землю.

— Думаешь, умнее всех? — усмехнулся мужчина. Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, других учить.

— Во всяком случае, хватит ума, чтобы понять, какой ты лентяй.

— Погоди, сейчас штаны застегну, покажу тебе, кто лентяй! — но сам и не шелохнулся.

— Жаль, что я поднять тебя не могу — рука прострелена. — Джим смерил его презрительным взглядом.

— Ну вот, пользуешься тем, что никто тебе сдачи не даст, и изгиляешься. Ну, подождите, гады, вы еще наплачетесь.

Джим, как мог спокойно, сказал:

— Никто тут не изгилялся. И драться я с тобой не собираюсь. Нам не друг с другом воевать надо, а бороться с врагом.

— Ну то-то, другое дело, — хмыкнул мужчина. — Сейчас я тебе помогу. Чем сегодня будем заниматься? Не знаешь?

— Да мы… — начал было Джим, но осекся. — Не знаю. Лондон все скажет.

— Лондон пока ни шиша не сделал, — сказал мужчина. — Эй, к середине близко не садись — провалишься. К краю двигайся. Ни шиша твой Лондон пока не сделал. Ходит король королем. Знаешь, что мне один парень сказал? Что у Лондона в палатке ящики с консервами, чего только нет: и тушонка, и сардины, и персиковый компот. Ведь он к нашей жратве и не прикасается. Он нас и за людей-то не считает!

— А вот это уже гнусная ложь! — не утерпел Джим.

— Экий ты упрямец! Да сколько людей видели ящики с консервами! Почем ты знаешь, что это ложь?

— Да я живу у него в палатке. Он разрешил мне переночевать, потому что я нездоров. Матрац и два пустых ящика — и больше ничегошеньки там нет.

— А вот многие ребята говорят, у него там ящики сардин и персикового компота. Кое-кто вчера даже собирался пойти и поживиться.

Джим лишь рассмеялся.

— Свиньи! Стадо свиней! Попался вам хороший человек, так его надо в грязь затоптать.

— Опять обзываешься! Погоди, вот рука у тебя заживет, ребята тебе насуют, чтоб не умничал.

Джим поднялся, застегнул джинсы и вышел из сортира. Над короткими трубами плит поднимался серый дым, а на высоте метров десяти расползался широкой грибной шляпкой и медленно растворялся в воздухе. На востоке небо уже сделалось шафранным, а над головой — белесо-голубым. Из палаток поспешно выходили люди. Предутренняя тишина сменилась шарканьем ног, разноголосым гамом.

Темноволосая женщина, закинув голову, стояла у палатки, томно поглаживая волосы, рассыпавшиеся по белой шее. Она со значением улыбнулась Джиму и, не переставая поглаживать волосы, поздоровалась. Джим остановился.

— Нет, нет. Хватит с тебя и «доброго утра», — бросила она.

— А мне с тобой приятно! — он задержался взглядом на длинной белой шее, на точеном подбородке. — Утро и впрямь доброе.

Губы у женщины чувственно и с пониманием дрогнули. Он пошел дальше, и, когда из одной палатки высунулась всклокоченная голова и хриплый голос снова позвал: «Давай, залезай скорее, его нет» — Джим лишь мельком взглянул на звавшую и, не отвечая, пошел дальше.

У старых плит собирались люди, тянули к теплу руки, терпеливо дожидаясь, когда в больших прачечных чанах разогреется говядина с фасолью. Джим подошел к бочке с водой, зачерпнул в жестянку. Плеснул холодной водой в лицо, на голову, тщательно, хотя и без мыла, вымыл руки. Лицо вытирать не стал, на нем так и застыли капли.

Завидев его, подошел Мак, протянул котелок.

— Я его сполоснул. Что с тобой, Джим? Облизываешься, точно кот на сметану.

— Женщину увидел…

— Не может быть! Когда ж ты успел?

— Да я только взглянул на нее, она причесывалась. Интересно, иной раз за самым будничным делом человек таким красивым покажется, что на всю жизнь запомнишь.

— Я б рехнулся, случись мне пристойную женщину увидеть, признался Мак.

Джим заглянул в пустой котелок.

— Она голову откинула, волосы расчесывает и странно так улыбается. Знаешь, Мак, мать у меня была католичкой, а в церковь по воскресеньям не ходила, потому что отец так же, как и мы, церкви терпеть не мог. Но в будний день, когда отец на работе, она нет-нет, да и сбегает в церковь. А иной раз и меня, малыша, с собой прихватит. И в церкви меня поражала тоже улыбка одной женщины — потому-то я все это и рассказываю — Марии, она улыбалась мудро, спокойно, обнадеживающе. Однажды я спросил мать, почему Мария так улыбается. А мать и говорит: «Она на небесах, чего ж ей не улыбаться». По-моему, мать ей немножко завидовала. — Голос у Джима упал. — Как-то раз я стоял и смотрел на Марию и вдруг вижу вокруг ее головы в воздухе — венчик звездный, словно птички хороводят. Я видел это собственными глазами, Мак, не смейся. И дело тут не в религии, в книгах по психологии такое называется осуществлением желаний. Честное слово, я видел этот звездный венец, и мне стало очень-очень хорошо. Узнай мой старик, огорчился бы. Он у меня как перекати поле. Ни на одной работе долго не задерживался.