Анатолий Санжаровский - Оренбургский платок

Уже в вагоне справилась у проводницы – останавливается!

Я было бежаком назад, к кассе, докупить билет – поезд стронулся.

Ну, ладно. Еду.

В Саракташе я не слезла. С провиантом не топтать же шпалы. Двадцать пять вёрст!

Другой поезд будет только завтра. А дома детвора – одна, голодная.

Сижу молчу.

До Жёлтого оставалось уже вёрст так с восемь.

Подходит проводница. Носастая, мелкорослая коровя. Ну бока лопаются!

– Ваш билет? – и протянула руку, будто я подаю ей что.

Руку-то она протянуть протянула. А сама там важнющая что. Дышать прям нечем! Смотрит не на меня. Смотрит мимо поверх меня. В окно.

Меня это задело.

Я тоже стала смотреть в окно. Внимательно. Солидно. Как твоя индюшка.

Проводница пыхнула:

– Билет!

– Ещё ж в Оренбурге я вам говорила, что кассирка...

– На баснях ревизор дырки не бьёт! Билет!

Проводница смертно добивалась билета.

«А-а, будь что будет... Раз и слушать не хочешь...»

От шутоломной радостины, что вертаюсь к своим к горюшатам не порожняком, наладилась я чуток поманежить проводничку.

Неторопливо достала из марли в тапке билет, какой у меня был. Подаю.

– Этот вас устроит?

Голос у меня подсмеивается.

Зыркнула проводница вполглаза – шваркнула мне в подол.

– Ты что дуроломом суёшь?

– Что есть.

– Негодён!

– На свой нос, [26]другого у меня нету.

– Но этот негодён! Понимаешь?!

В удивленье вскинула я бровь. Посередке игру не бросай!

– Ехала сколь... Был гожий... Теперь вдруг негожий... Вот так штука... Где ж он испортился?

– В Са-рак-та-ше!

– Тут и езды на копейки на какие...

– А хотьша на грош! Я по службе спрашиваю! Я должностю исполняю!

Проводница распалялась, вскрикивала всё грозней, всё авральней. Прочно входила во вкус.

Бросила я вязать игру.

Без прежнего смешка в голосе утихомириваю:

– Будет шуметьто... Ну чего вскудахталась?.. Ну... Первый раз в жизни таковское приключилось... Не бойся, не облапошу железную твою дорогу. В Жёлтом, покуда поезд свои пятнадцать минут выстоит, возьму я в кассе билет на твой же поезд до Кувандыка. Вдвое надальше, чем от Жёлтого до Саракташа. Суну тебе билет, а сама пойду гладить стёжку к домку к своему.

– Ага! На дурёнку напала! Обштопай ещё кого! А я в милицию сдам. Нехай на всю мерку штрахонут!

– Сдавай. Только застегни роток на все пуговки.

– Я при исполнении! А она – рот затыкать!

Лопнула моя терпелка.

– Послушай. Тебя что, черти подучили? Чего призмеилась-то?.. А чтоб те на ноже поторчать!

– Ты чё? – задыхалась освирепелая провожатая. – Чё?.. Раскатываешь!.. Без билета!.. Да стращать исчо! – И всё на мешок на мой только зырк, зырк. Уж больно он её подпекал. – Ха! Свою милицию сострою!

Провожатая цопнула мешок за хохол да и волоком к выходу.

Сдёрнуло меня ветром со скамейки.

И так и так ловчу вырвать мешок – не за что крепенько ухватиться.

Покуда я кумекала, как отбить своё добро, ан мы уже в тамбуре.

Расхлебенила провожатиха дверь нарастопашку да тооолько шшшварк мешок мой – с поезда!

Боже праведный!..

Потемнело всё у меня в голове...

Пришатнулась к стенке...

Ни жива ни мертва...

«Что ж я повезу домой? Одни глаза?.. За тем ли набега?ла в сам в Оренбург?»

Гадюка проводница с шипом уползла в свою клетуху.

Осталась я в тамбуре одна.

Стою.

А чего стою, и себе не скажу...

Не знаю, какая лихая сила духом бросила меня к двери. Рванула враспашку! А прыгнуть – нету меня. Прикипели руки к поручням смола смолой, не разожму и один пальчик, хоть что ты тут делай...

Закрыла я руками зажмуренные глаза (не так боязко) и – сиганула.

Когда я очнулась на галечнике, поезда уже и прах остыл.

Вечерело.

Солнце спустилось уже до полтополя. Садилось в стену [27]. Похоже, в гору поезд бежал не шибко, когда я дала кувырок. А потому ничего такого страшного со мной не приключилось. Толечко вот коленки чисто в кровь разметелила.

Попробовала – ноги гнутся. Стало быть, мои! Живые!

Встала...

На пробу даже постучала пятками в землю.

Ничего, твёрденько так держусь, не валюсь.. И тихошко – покуда одну ногу подыму, другую волк отъест – бочком, бочком пошкандыбала себе назад к мешку.

Мешок, казнь ты моя египетская, целёхонький. Хоть бы что ему. Дажь не развязался. Радости-то что!

И болячки куда все расподелись. Потаранила я резвой ногой к домку.

Да куда быстрей утекал свет дня.

Темно уже. В глаз ткни пальцем, не увидишь.

Гдето вдалях свертелось гульбище.

Уже другая ребятёжь горлопанит под гармошку другие припевки.

Темно, темно кругом...

Темно под ногой, темно в душе...

Пускай мы в молодости не пели такого.

Но то было вроде и другое время.

Но такое же тёмное, как и сейчас. И у кого шевельнётся хоть одна жилочка в чём-то попрекнуть сейчас этих ночных страдаликов?

Давно вздули в Жёлтом огни.

А мои сидят горюшата в потёмках одни. Сидят и хнычут.

Подступилась я к домку к своему.

Остановила шаг и дыхание.

Притолкнулась к стенке.

Скрозь стенку помилуй как всё слышко...

Вхожу – виском нависнули на меня, как гроздья.

Жалуются:

– Родненькая... Ну как же ты до-олго. Нажда-ались мы тебя! Одним... так боязно... Совсема умёрзли.

– А маленьки, а что ж вы к тёть Луше не пошли?

– Да-а... Тёть Луша ещё в день сама набега?ла. Забрала к себе. Дала мундирной картошки с капустонькой. Вечером тёть Луша пошла убираться с козками... Мы убежали...

– Куда-аа?

– Родненькая, а мы ходили тебя совстречать. Поезд с дымной пробёг косой. А тебя нету... нету... Навовсех нетуньки...

Они плачут, а я втрое пла?чу...

Что его и говорить, бед мне перепало. Крепонько прошли бороной по судьбе по моей. А ничего, выстояла Блинчиха...

Вязала я хорошо да и к грамоте была погорячей других жёлтинских баб. Меня и ткни после войны в рукойводительницы нашей пухартели. Выдвинули, называется. А чтоб их пусто взяло!

Ну и курортная, скажу я, должностёнка!

Это надо, то надо. Это отвези, то привези...

Да Божж-же ж ты мой! Знай исполняй дисциплину. Крутись ну волчок волчком!

Ну на коюшки мне этот чертопляс?