Ричард Олдингтон - Все люди — враги

— Обо мне?

— Нет. Какое у вас самомнение, у красивых мужчин! Я думала о том, что мне уже перевалило за тридцать и что меня ждет одинокая старость.

— Какой вздор! Во всяком случае я не так занят собой, как ты. Могу поклясться, что за последние двадцать четыре часа я почти ни о чем не думал, кроме тебя, или о том, как бы попасть к тебе.

Кэти засмеялась, и он был счастлив, что горе не разучило ее смеяться.

— И потом, Кэти…

— Что?

— Ты меня еще ни разу не поцеловала.

Быстрым движением, полным грации и нежности, она нагнулась к нему и прильнула губами к его губам. Предполагалось, что это будет один, короткий поцелуй, но он перешел во множество долгих. И когда она так чудесно, так щедро отдавала ему всю себя в этих поцелуях, он понял, что та Кэти, о которой он мечтал, которая жила в его воспоминаниях, слилась с настоящей живой Кэти в еще более прекрасной действительности.

Тони, взглянув на свои часы-браслет, увидел, что они показывают почти двенадцать.

— Я думаю, нам, пожалуй, пора идти завтракать, — сказал он с нарочитой небрежностью, но украдкой наблюдая за Кэти.

Испуганное, тоскливое, затравленное выражение появилось на ее лице, — выражение человека, который среди полного счастья помнит, что жизнь ущемлена грошовыми расчетами.

— Боюсь, что тебе придется идти одному, — сказала она нерешительно, и снова выражение грусти разлилось по ее лицу. — Я взяла завтрак с собой. Он лежит где-то тут на берегу.

— А, — протянул Тони, — будем надеяться, что его съели медведи. Но если даже и нет, я хочу просить тебя оказать мне честь. Пожертвуй на сегодня своим пикником и позавтракай со мной в отеле. Мы можем потом устраивать пикники хоть каждый день.

Я сказал в отеле, что сегодня день моего рождения и что ты по этому случаю будешь завтракать вместе со мной.

Он был глубоко тронут выражением удовольствия на ее лице от перспективы даже такого маленького празднества, и все же она не решалась принять его приглашение с присущим беднякам страхом перед навязчивостью и расходами.

— Право, я не могу. Я…

Он видел, что ей очень хочется пойти с ним, и ответил:

— Да ну, полно тебе, неужели ты откажешься быть моей гостьей в первый день нашей встречи?

И потом нельзя же разочаровывать Баббо — он сейчас совершает в твою честь всяческие немыслимые подвиги. А кроме того, это день моего рождения.

— О Тони, какой ты лгунишка! Я отлично знаю, что день твоего рождения в августе.

— Ну что же, — сказал Тони, страшно довольный, что она не забыла этого, — а твой в декабре. Раздели разницу пополам, и получится апрель. Это будет завтрак в честь нашего общего дня рождения. Идем.

Они пошли рощей земляничных деревьев к тому месту около тропинки, где перед их встречей сидела Кэти; они шли, держась за руки, как будто каждый боялся, что другого могут похитить; Тони нагнулся, чтобы снять колючки, приставшие к юбке Кэти, и заметил, что материя была старая и простенькая, хотя юбка сшита почти элегантно. А в полотняном мешочке с ее завтраком оказалось только два апельсина и кусок хлеба. Тони отвернулся, стараясь подавить подступивший к горлу комок, и сорвал с земляничного дерева несколько прошлогодних красных ягод, до сих пор висевших на ветвях.

— Смотри-ка, — сказал он, делая вид, что откашливается. — Какие красивые! Положи их в свой платочек и сохрани на память о нашей сегодняшней встрече.

— Он весь мокрый от слез, — сказала Кэти, глядя на скомканный маленький платочек.

— Возьми мой, — сказал Тони, вынимая чистый платок из верхнего кармана.

— Какой красивый платок и какой хороший материал у вас в Англии. Ты стал настоящим денди.

— Денди? Вот это мне нравится! Я покупал их у Уолворта всего по шести пенсов за штуку.

— Но они много лучше, чем у нас в Австрии.

— Бедная Австрия, — сказал Тони. — Раздавлена местью. Но ничего, дорогая, я знаю одну австриячку, которая больше не будет раздавлена. Пойдем-ка скорей, а то Баббо разгневается.

Когда они проходили под высокими деревьями мимо цветущей зеленой лужайки, Тони сказал:

— Посмотри, Кэти, белые фиалки еще цветут.

Когда Тони открыл перед Кэти калитку во двор, он увидел, как мать Филомены торопливо проковыляла через двор в кухню, — очевидно, она поджидала их.

Тотчас же поднялся шум, затараторили возбужденные голоса, и хотя Тони ни слова не понял, он обо всем догадался. Старуха рассказала, что они вернулись вместе. Как же итальянцы любят драматические ситуации, в особенности такие, от которых можно расчувствоваться.

Кэти прошла наверх, в свою комнату, а Тони задержался во дворе, чтобы убедиться, приготовлено ли все как следует. Провожая взглядом ее статную фигуру, двигавшуюся с бессознательной грацией, он вспомнил вызубренную в школе цитату из Вергилия о поступи богинь. Чем провинились грация и нежность, что мы изгнали их из нашего обихода? Варвары! Он улыбнулся, перехватив взгляд Кэти, которым она окинула его, исчезая за дверью. Если она так хороша в этих австрийских тряпках, какова она будет, если нарядить ее в какой-нибудь красивый костюм? В румынский? Нет, слишком криклив, бутафорщина, чешский тоже. В тирольский или шварцвальдский? Нет, они какие-то нескладные и уж чересчур просты в плохом смысле слова. В калабрийский? Да, пожалуй. Эти женщины в Тириоло до сих пор еще сохранили какую-то величавость, они не стыдятся своего тела. Господи, как я ненавижу эти неестественные фигуры!

Он заметил с некоторым беспокойством, что для них как будто не было приготовлено столика. Возле входа сидели четверо шумливых итальянцев, а рядом, за другим столиком, — чета немцев. У мужчины была квадратная лысая голова с тремя красными двойными складками на затылке, — одна из тех голов, которые Тони всегда считал угрозой для европейской цивилизации. Старуха вышла из кухни и внимательно, с беспокойством посмотрела на Тони. Тони невозмутимо кивнул и спросил:

— Где вы поставили наш столик?

— В саду, за изгородью. Я подумала, синьор, что вам там будет приятнее.

— Очень хорошо, — сказал Тони, облегченно вздохнув.

Они прошли в сад, и Тони увидел, что боги снова все чудесно устроили руками матушки Филомены.

Столик был украшен узором из цветочных лепестков, и около каждого прибора лежал букет цветов с карточкой, на которой было написано: Auguri della famiglia [172]. Старуха поставила особый сервиз из своего буфета, где хранила фарфор, и серебро, которое она всегда держала спрятанным под кроватью и никогда сама не употребляла. Тони был растроган.

— Прекрасно, — сказал он. — Вы сделали все так, как только можно было желать, синьора, и лучше, чем я ожидал. Я не знаю, как и отблагодарить вас.

Он заглянул за тростниковую изгородь, не идет ли Кэти, и, понизив голос, спросил: