Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро

– Одну минуточку, сеньор Домингос.

Пока пономарь задвигал тяжелые засовы ворот внутреннего двора, оба падре тихо беседовали, дыша друг другу в лицо.

– Вам надо будет потолковать с Сан-Жоанейрой, – говорил Натарио. – Или нет; с ней лучше пусть говорит Диас. Да, с Сан-Жоанейрой должен говорить Диас. Так оно вернее. А вы поговорите с девушкой, пусть она просто-напросто выставит этого разбойника за дверь. – И он прошептал на ухо Амаро: – Скажите ей, что он живет по-семейному с непотребной женщиной!

– Однако! – сказал Амаро, отступив. – Ведь я не знаю, так ли это?

– Конечно, так. Он на все способен. Кроме того, это лучший способ повлиять на девочку…

Они вышли из ризницы вслед за пономарем, который громко откашливался и гремел ключами.

Во всех приделах висели черные покровы, обшитые серебряным галуном; в середине церкви, между четырьмя толстыми свечами, высился катафалк; гроб Морайса был покрыт широким бархатным покрывалом с бахромой, которое ниспадало тяжелыми складками; в изголовье лежал большой венок из бессмертников, а в ногах, на красном шнуре, висело облачение кавалера Христова ордена.

Падре Натарио остановился и, коснувшись руки Амаро, сказал с удовлетворением:

– А знаете, дорогой друг, я приготовил для господина конторщика еще один сюрприз…

– Что?

– Я оставлю его без куска хлеба!

– Без куска хлеба?!

– Этот дурень собирается получить должность старшего чиновника в Гражданском управлении, так? Ну, я ему испорчу карьеру… А Нунес Феррал – наш, он человек благонамеренный и выставит его вон из своей конторы… Пусть знает, как писать статейки!

Амаро ужаснулся столь беспощадной злобе.

– Бог меня прости, Натарио, но ведь это значит совсем погубить человека…

– Пока я не увижу, как он ходит по улицам с протянутой рукой, я не успокоюсь, падре Амаро! Не успокоюсь!

– О Натарио! О коллега! Где же ваше христианское милосердие? Ведь Бог все видит…

– О Боге не тревожьтесь, дорогой друг… Это и значит служить Богу, а вовсе не только бормотать «Отче наш». Для нечестивцев нет милосердия! Инквизиция выжигала их огнем, а я буду вымаривать их голодом. Все позволено тому, кто борется за святое дело… Не надо было трогать меня!

Они направились к выходу; Натарио окинул взглядом гроб и, показывая на него зонтом, спросил:

– Кто это?

– Морайс.

– Это который? Толстяк, с оспинами на лице?

– Он.

– Порядочная скотина. – Затем, помолчав, он добавил: – Так вы здесь отпевали Морайса… А я и не знал; увлекся розысками… Вдове достанутся немалые деньги. Она женщина щедрая, охотно делает подарки… Кто ее духовник? Силверио? А-а! Этот боров захватил себе все, что повыгодней!

Они вышли. Карлос уже запер аптеку. Небо было черное.

На площади Натарио остановился.

– Значит, решено: Диас потолкует с Сан-Жоанейрой, а вы с барышней. Я буду вести переговоры с Нунесом Ферралом и с Гражданским управлением. Словом, вы берете на себя свадьбу, а я – должность.

Он весело хлопнул коллегу по плечу.

– Это называется повести наступление сразу на сердце и на желудок! Ну-с, пока до свиданья, племянницы ждут меня к ужину! У бедной Розы был такой насморк!.. Слабенькая, боязно за нее… Когда она заболевает, даже по ночам не сплю. Что прикажете делать? Слишком мягкое сердце – тоже нехорошо… Так до завтра, Амаро.

– До завтра, Натарио.

Священники разошлись, когда соборные куранты пробили девять.

Амаро вернулся домой. Его все еще пробирала дрожь, но он был полон решимости и счастлив: ему предстояло выполнить приятнейший долг! Величаво расхаживая по комнате, он говорил вслух, чтобы лучше проникнуться сознанием своей почетной ответственности:

– Это мой долг! Это мой долг!

Как христианин, как соборный настоятель, как друг Сан-Жоанейры он должен, он обязан пойти к Амелии и просто, беспристрастно сказать ей, что автор заметки – Жоан Эдуардо, ее жених.

Это Жоан Эдуардо, ее жених, ославил друзей дома, всеми почитаемых, образованных священнослужителей; это он, ее жених, бросил тень на свою невесту; он распутничает по ночам в вертепе у Агостиньо; он подлейшим образом клевещет на духовенство; он бахвалится своим безбожием; он уже шесть лет не был у исповеди! Как справедливо говорит коллега Натарио, это дикий зверь! Бедная девушка! Нет, нет, она не может выйти замуж за человека, который высмеивает святую веру, который не позволит ей жить, как подобает христианке! Такой человек не разрешит своей жене ни молиться, ни поститься, ни получать спасительное руководство от духовника, и душа ее, как сказано у святого Иоанна Златоуста, «созреет для ада»! Он, Амаро, ей не отец, не опекун; но он пастырь и отвечает за свой приход. И если он своими рассудительными советами не убережет ее от участи еретички, если не сумеет повлиять на нее через мать и старых приятельниц, он уподобится недостойному пастуху из притчи, которому доверили охранять стадо, а он пустил в овчарню волка! Нет, Амелиазинья не может стать женой безбожника!

Сердце его учащенно билось от возродившейся надежды. Нет, нет, Амелия не достанется другому! Когда другой протянет руки, чтобы на законном основании завладеть этим тонким станом, этой грудью, этими глазами, всей Амелиазиньей, он, соборный настоятель, загородит ее собой и громко скажет: «Отыди, окаянный! Это не твое, это принадлежит Богу!»

И он возьмет на себя заботу о спасении девушки! Порочащая заметка уже забыта, декан успокоился; через несколько дней можно будет без опаски вернуться на улицу Милосердия, снова наслаждаться мирными вечерними беседами, снова подчинить себе эту душу, воспитать ее для рая…

Бог видит правду: не интригу затеял Амаро с целью отнять девушку у жениха; мотивы его поведения (он говорил все это вслух, силясь убедить самого себя) самые чистые, самые благородные; он взял на себя святой труд – уберечь ее от ада. Он хлопочет не для себя, а для Бога!.. Да, разумеется, по воле случая интересы его любви совпали с пастырским долгом. Но будь Амелия косоглазой, уродиной, дурочкой, он все равно поспешил бы на улицу Милосердия, чтобы послужить небу, чтобы сорвать маску с Жоана Эдуардо, безбожника и пасквилянта!

И, успокоив себя этими рассуждениями, падре Амаро улегся спать.

Всю эту ночь ему снилась Амелия. Они вместе бежали из Лейрии; он шел с ней но дороге, ведущей на небо. Дьявол преследовал их; Амаро видел его лицо, чертами напоминавшее Жоана Эдуардо; нечистый, сопя, рвал рогами нежное лоно облаков, а падре Амаро прятал Амелию под своим плащом и осыпал ее поцелуями. Но путь на небо тянулся бесконечно. «Где же рай?» – спрашивал он у златокудрых ангелов, проходивших мимо, шурша крыльями, с душами праведников в руках. И все они отвечали: «На улице Милосердия! На улице Милосердия, дом девять!» Амаро понимал, что сбился с дороги: вокруг него колыхался молочно-белый эфир, мягкий и зыбкий, как птичий пух, и он тщетно искал глазами вывеску гостиницы. Порой мимо них проносился сияющий шар, в котором трепетала зарождающаяся жизнь, или тяжелым галопом скакал эскадрон архангелов в алмазных доспехах, с занесенными над головой огненными мечами.