Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро

Агостиньо медленно встал, нашаривая в кармане кисет с табаком.

– Вот что, – сказал он наконец, – перестань шуметь… Даю тебе честное слово, что не говорил никому ни слова о том, кто написал заметку. Правда, никто меня и не спрашивал.

– Кто же тогда? – крикнул конторщик.

Агостиньо высоко поднял плечи.

– Я знаю только, что священники лезли из кожи, чтобы разнюхать, кто автор. Натарио был тут как-то утром по поводу объявления одной вдовы, просящей вспомоществования, но о статье даже не заикнулся… Доктор Годиньо – вот кто знал! Спроси у него. А что, они тебе что-нибудь сделали?

– Они меня убили! – с отчаянием сказал Жоан Эдуардо. Несколько мгновений он смотрел себе под ноги, подавленный, потом вышел, хлопнув дверью.

Он побродил по Базарной площади, потом пошел куда глаза глядят по ночным улицам; его потянуло на темное шоссе в Марразес. Он задыхался; в висках глухо, сильно стучало. Хотя в поле выл ветер, у него не проходило ощущение заполнившего весь мир безмолвия. Время от времени сознание случившегося несчастья вдруг раздирало его сердце, и тогда все вокруг начинало качаться, и мостовая под ногами становилась зыбкой, как болотная топь. Незаметно для себя он снова очутился у собора, когда пробило одиннадцать, потом пошел на улицу Милосердия. Глаза его не могли оторваться от окна столовой, где еще горел свет. Вот засветилось окно в комнате Амелии; наверно, она ложится спать. Его охватила неистовая жажда ее тела, ее поцелуев. Он убежал домой. Смертельная усталость повалила его на кровать. Глубокая, невыразимая печаль отняла последние силы, и он долго плакал, жалея себя еще больше при звуке собственных рыданий, и наконец заснул мертвым сном, уткнувшись лицом в подушку.

На следующий день утром Амелия шла через Базарную площадь, как вдруг навстречу ей из-под арки вышел Жоан Эдуардо.

– Мне нужно поговорить с вами, менина Амелия.

Она испуганно отпрянула и сказала дрожащим голосом:

– Нам не о чем говорить.

Но он загородил ей дорогу, исполненный решимости, глядя прямо на нее красными, воспаленными глазами.

– Я должен сказать вам… Насчет статьи – это правда, я ее написал, это моя беда; но ведь вы… Меня ревность замучила!.. То, что вы пишете про мой образ жизни, это клевета. Я всегда был порядочным человеком…

– Сеньор падре Амаро хорошо вас знает! Позвольте мне пройти…

При имени соборного настоятеля Жоан Эдуардо побелел от гнева:

– А! Так это сеньор падре Амаро! Подлец он! Ладно, мы еще посмотрим! Послушайте…

– Позвольте мне пройти! – крикнула она так громко, что какой-то толстый господин с пледом через плечо остановился и стал смотреть.

Жоан Эдуардо отступил, сняв шляпу, и Амелия тотчас же укрылась в лавке Фернандеса.

Тогда в приступе отчаяния Жоан Эдуардо побежал к доктору Годиньо. Уже накануне вечером, плача на кровати от сознания своего бессилия, он вспомнил о докторе Годиньо. Когда-то Жоан Эдуардо служил у него переписчиком. Именно доктор Годиньо рекомендовал его Нунесу Ферралу, и он же обещал своему подопечному место в Гражданском управлении. Доктор Годиньо был его провидением, щедрым и неисчерпаемым источником благ! К тому же после своей заметки Жоан Эдуардо считал себя как бы сопричастным «Голосу округа» и партии Майя и теперь, став жертвой нападения со стороны священников, считал, что имеет право искать опоры у своего шефа, доктора Годиньо, врага мракобесов, «Кавура [102]здешних мест», как говорил, выкатывая глаза, бакалавр Азеведо, автор «Дротиков». И Жоан Эдуардо отправился в желтый особняк доктора близ Террейро, окрыленный надеждой, радуясь, что у него есть прибежища и что он может, словно избитый пес, припасть к ногам доброго гиганта.

Доктор Годиньо уже спустился в кабинет и, удобно раскинувшись в своем кресле с желтыми гвоздями, похожем на епископское, блаженно затягивался утренней сигарой, блуждая глазами по потолку из темного дуба. На приветствие Жоана Эдуардо он ответил величественным кивком.

– Ну, как ваши дела, друг мой?

Книжные шкафы, уставленные до самого потолка тяжелыми фолиантами, папки с юридическими бумагами, пышная картина, на которой был изображен маркиз де Помбал, [103]стоящий на берегу Тежо и изгоняющий мановением пальца английскую эскадру, – все это нагнало привычную робость на Жоана Эдуардо; слегка запинаясь, он сказал, что пришел к его превосходительству искать помощи в приключившейся с ним беде.

– Кутеж? Уличная потасовка?

– Нет, сеньор, семейное дело.

И он стал пространно рассказывать все, что с ним произошло после опубликования заметки; с волнением прочел вслух письмо Амелии; описал сцену под аркой… И вот теперь он изгнан с улицы Милосердия из-за происков соборного настоятеля! И ему кажется, хоть он и не учился в Коимбре, что должны быть законы, запрещающие священникам втираться в семейные дома, сбивать с толку доверчивых девушек, строить козни против жениха, добиваться его изгнания и самим водворяться в чужой семье по-хозяйски!

– Не знаю, сеньор доктор, но такие законы должны быть!

Доктор Годиньо слушал его, сильно хмурясь.

– Законы?! – воскликнул он наконец, энергично закладывая ногу на ногу. – О каких законах вы говорите? Или вы намерены подать в суд на соборного настоятеля?… За что же? Он вас побил? Украл у вас часы? Оскорбил вас печатно? Нет? Так в чем дело?

– О, сеньор доктор! Своими интригами он поссорил меня с невестой! Я никогда не был распутником, сеньор доктор! Он меня оклеветал!

– У вас есть свидетели?

– Нет, сеньор.

– Так чего же вы хотите?

И доктор Годиньо, поставив локти на стол, разъяснил, что он как адвокат не видит никакой возможности вмешаться в это дело. Подобные моральные, так сказать, драмы, разыгрывающиеся в лоне семьи, в домашних альковах, не подлежат судебному рассмотрению… Как человек, как частное лицо, как Алипио де Васконселос Годиньо он, увы, тоже ничем не может помочь, ибо незнаком с падре Амаро и не знает дам с улицы Милосердия. Он горячо сочувствует молодому человеку, ибо, в конце концов, и сам был молод, и ему самому не чужда поэзия юных лет, и он тоже испытал (к несчастью, испытал!) сердечные муки… Но это и все, что он может сделать: выразить сочувствие! Не надо было отдавать свое сердце святоше!

Жоан Эдуардо прервал его:

– Она не виновата, сеньор доктор! Виноват этот падре. Он хочет вскружить ей голову! Во всем виновата церковная ракалия!

Доктор Годиньо строго простер длань и посоветовал сеньору Жоану Эдуарду выбирать выражения. Нет никаких доказательств, что соборный настоятель присвоил себе в этом доме какое-либо иное влияние, нежели обычно присущее умелому духовному пастырю… И вообще он усиленно рекомендует сеньору Жоану Эдуардо прислушаться к советам человека, чей авторитет зиждется на прожитых годах и видном положении в стране: не следует в порыве досады бросать обвинения, которые ни к чему иному не приведут, кроме ущерба для престижа духовенства, столь необходимого в благоустроенном государстве! Без духовенства все потонет в анархии и разгуле!