Эрнест Хемингуэй - Прощай, оружие!

– Будьте так добры, пришлите ко мне швейцара.

– Пожалуйста.

Швейцар пришел. Он с трудом удерживался от смеха.

– Что, этот парикмахер сумасшедший?

– Нет, signorino. Он ошибся. Он меня не расслышал, и ему показалось, будто я сказал, что вы австрийский офицер.

– О, господи, – сказал я.

– Xa-xa-xa, – захохотал швейцар. – Вот потеха! «Только пошевелись он, говорит, и я бы ему…» – Швейцар провел пальцем по шее. – Xa-xa-xa! – Он никак не мог удержаться от смеха. – А когда я сказал ему, что вы не австриец! Xa-xa-xa!

– Xa-xa-xa, – сказал я сердито. – Вот была бы потеха, если б он перерезал мне глотку. Xa-xa-xa.

– Да нет же, signorino. Нет, нет. Он до смерти испугался австрийца. Xa-xa-xa!

– Xa-xa-xa, – сказал я. – Убирайтесь вон. Он вышел, и мне было слышно, как он хохочет за дверью. Я услышал чьи-то шаги в коридоре. Я оглянулся на дверь. Это была Кэтрин Баркли.

Она вошла в комнату и подошла к постели.

– Здравствуйте, милый! – сказала она. Лицо у нее было свежее и молодое и очень красивое. Я подумал, что никогда не видел такого красивого лица.

– Здравствуйте! – сказал я. Как только я ее увидел, я понял, что влюблен в нее. Все во мне перевернулось. Она посмотрела на дверь и увидела, что никого нет. Тогда она присела на край кровати, наклонилась и поцеловала меня. Я притянул ее к себе и поцеловал и почувствовал, как бьется ее сердце.

– Милая моя, – сказал я. – Как хорошо, что вы приехали.

– Это было нетрудно. Вот остаться, пожалуй, будет труднее.

– Вы должны остаться, – сказал я. – Вы прелесть. – Я был как сумасшедший. Мне не верилось, что она действительно здесь, и я крепко прижимал ее к себе.

– Не надо, – сказала она. – Вы еще нездоровы.

– Я здоров. Иди ко мне.

– Нет. Вы еще слабы.

– Да. Ничего я не слаб. Иди.

– Вы меня любите?

– Я тебя очень люблю. Я просто с ума схожу. Ну иди же.

– Слышите, как сердце бьется?

– Что мне сердце? Я хочу тебя. Я с ума схожу.

– Вы меня правда любите?

– Перестань говорить об этом. Иди ко мне. Ты слышишь? Иди, Кэтрин.

– Ну, хорошо, но только на минутку.

– Хорошо, – сказал я. – Закрой дверь.

– Нельзя. Сейчас нельзя.

– Иди. Не говори ничего. Иди ко мне.

Кэтрин сидела в кресле у кровати. Дверь в коридор была открыта. Безумие миновало, и мне было так хорошо, как ни разу в жизни.

Она спросила:

– Теперь ты веришь, что я тебя люблю?

– Ты моя дорогая, – сказал я. – Ты останешься здесь. Тебя никуда не переведут. Я с ума схожу от любви к тебе.

– Мы должны быть страшно осторожны. Мы совсем голову потеряли. Так нельзя.

– Ночью можно.

– Мы должны быть страшно осторожны. Ты должен быть осторожен при посторонних.

– Я буду осторожен.

– Ты должен, непременно. Ты хороший. Ты меня любишь, да?

– Не говори об этом. А то я тебя не отпущу.

– Ну, я больше не буду. Ты должен меня отпустить. Мне пора идти, милый, правда.

– Возвращайся сейчас же.

– Я вернусь, как только можно будет.

– До свидания.

– До свидания, хороший мой.

Она вышла. Видит бог, я не хотел влюбляться в нее. Я ни в кого не хотел влюбляться. Но, видит бог, я влюбился и лежал на кровати в миланском госпитале, и всякие мысли кружились у меня в голове, и мне было удивительно хорошо, и наконец в комнату вошла мисс Гэйдж.

– Доктор приезжает, – сказала она. – Он звонил с Комо.

– Когда он будет здесь?

– Он приедет вечером.

До вечера ничего не произошло. Доктор был тихий, худенький человечек, которого война, казалось, выбила из колеи. С деликатным и утонченным отвращением он извлек из моего бедра несколько мелких стальных осколков. Он применил местную анестезию, или, как он говорил, «замораживание», от которого ткани одеревенели и боль не чувствовалась, пока зонд, скальпель или ланцет не проникали глубже замороженного слоя. Можно было точно определить, где этот слой кончается, и вскоре деликатность доктора истощилась, и он сказал, что лучше прибегнуть к рентгену. Зондирование ничего не дает, сказал он.

Рентгеновский кабинет был при Ospedale Maggiore, [21] главный госпиталь (итал.) и доктор, который делал просвечивание, был шумный, ловкий и веселый. Пациента поддерживали за плечи, так что он сам мог видеть на экране самые крупные из инородных тел. Снимки должны были прислать потом. Доктор попросил меня написать в его записной книжке мое имя, полк и что-нибудь на память. Он объявил, что все инородное – безобразие, мерзость, гадость. Австрийцы просто сукины дети. Скольких я убил? Я не убивал ни одного, но мне очень хотелось сказать ему приятное, и я сказал, что убил тьму австрийцев. Со мной была мисс Гэйдж, и доктор обнял ее за талию и сказал, что она прекраснее Клеопатры. Понятно ей? Клеопатра – бывшая египетская царица. Да, как бог свят, она прекраснее. Санитарная машина отвезла нас обратно, в наш госпиталь, и через некоторое время, после многих перекладываний с носилок на носилки, я наконец очутился наверху, в своей постели. После обеда прибыли снимки; доктор пообещал, что, как бог свят, они будут готовы после обеда, и сдержал обещание. Кэтрин Баркли показала мне снимки. Они были в красных конвертах, и она вынула их из конвертов, и мы вместе рассматривали их на свет.

– Это правая нога, – сказала она и вложила снимок опять в конверт. – А это левая.

– Положи их куда-нибудь, – сказал я, – а сама иди ко мне.

– Нельзя, – сказала она. – Я пришла только на минуточку, показать тебе снимки.

Она ушла, и я остался один. День был жаркий, и мне очень надоело лежать в постели. Я попросил швейцара пойти купить мне газеты, все газеты, какие только можно достать.

Пока я его дожидался, в комнату вошли три врача. Я давно заметил, что врачи, которым не хватает опыта, склонны прибегать друг к другу за помощью и советом. Врач, который не в состоянии как следует вырезать вам аппендикс, пошлет вас к другому, который не сумеет толком удалить вам гланды. Эти три врача были тоже из таких.

– Вот наш молодой человек, – сказал госпитальный врач, тот, у которого были деликатные движения.

– Здравствуйте, – сказал высокий, худой врач с бородой. Третий врач, державший в руках рентгеновские снимки в красных конвертах, ничего не сказал.

– Снимем повязки? – вопросительно произнес врач с бородой.

– Безусловно. Снимите, пожалуйста, повязки, сестра, – сказал госпитальный врач мисс Гэйдж.

Мисс Гэйдж сняла повязки. Я посмотрел на свои ноги. Когда я лежал в полевом госпитале, они были похожи на заветревший мясной фарш. Теперь их покрывала корка, и колено распухло и побелело, а икра обмякла, но гноя не было.

– Очень чисто, – сказал госпитальный врач. – Очень чисто и хорошо.

– Гм, – сказал врач с бородой. Третий врач заглянул через плечо госпитального врача.