Стефан Жеромский - Сизифов труд

Если Штеттер не пользовался в первом классе почетом, то учитель арифметики Ногацкий был окружен даже чрезмерным уважением. Это был строгий, знающий свое дело чиновник, холодный, добросовестный и справедливый учитель. Никто не знал, что он думает, и никому не приходило в голову предположение, что он что-нибудь чувствует. Вероятней всего, господин Ногацкий не думал ничего необыкновенного, хотя математика – «как гора для виноградных лоз» и т. д. Если сравнить систему преподавания в русской гимназии в Клерикове с машиной, то преподавателя Ногацкого пришлось бы назвать одним из основных ее зубчатых колес. Ему и в голову не приходило русифицировать кого-либо, он возмутился бы, вероятно, если бы кто-нибудь назвал его дурным поляком, а между тем… Десяток лет спустя, когда несмотря на все усилия самых талантливых русификаторов, в голове бывшего ученика клериковской гимназии не оставалось и щепотки чего-нибудь такого, что могло бы сойти за русское, на заданный внезапно вопрос – сколько будет пятью восемь, тот же ученик даже в уме отвечал не «чтердзесьти», а обязательно «сорок». Было в преподавании Ногацкого нечто такое, что принуждало мальчиков к мышлению по-русски. Он требовал быстрого, немедленного, молниеносного соображения, быстрых ответов, гибких, им самим составленных предложений, формул, которыми он любовался и которые внедрял, втискивал, вдалбливал в умы одному ему известными средствами морального запугивания. У него была своя собственная стальная система, приспособленная к гимназической, и он проводил ее с неутомимой последовательностью. Если бы кто-нибудь спросил его, зачем ему все это нужно, он наверняка вытаращил бы глаза и не сумел ответить.

Учась во втором и третьем классе, Марцинек все еще жил на квартире пани Пшепюрковской.

Кой-какие успехи в учении он делал, но не чрезмерные.

Лишь во втором полугодии своего пребывания в третьем классе он прилежней взялся за учение. На это повлияли различные обстоятельства.

Весной, когда деревья в старом парке за каналом покрылись листвой, пансионеры пани Пшепюрковской, тайком от репетитора отправлялись туда и, укрывшись в чаще, стреляли из пистолета.

Это старинное оружие, вероятно археологическая редкость, было привезено из дому «дарданельским» Шварцем. Оно обладало огромным курком, слегка треснувшим стволом и древним резным прикладом.

Порох за большие деньги доставали братья Далешовские, к тому времени уже второй год сидевшие в четвертом классе, у какого-то фельдфебеля в отставке; пистоны и дробь покупались в складчину.

Каждый из Далешовских ежедневно стрелял по одному разу, Шварц и Борович – попеременно. Выстрелы были глухие, как-то тупо раздавались между стенами, и никто не обращал на них внимания. Впрочем, товарищи дали друг другу торжественнейшее честное слово ни в коем случае не выдавать тайну.

Пистолеты и порох прятали в дупле трухлявой вербы.

Однажды в воскресенье все четыре охотника собрались после богослужения в парке.

Старший Далешовский картинно, с соблюдением раз навсегда принятого ритуала, заряжал пистолет (Шварц держал мешочек с дробью, Борович пистоны, а младший Далешовский паклю, чтобы забивать заряд), когда за забором, отделявшим это место от соседних садов, послышался какой-то шорох.

Шварц глянул в ту сторону и увидел в щели между досками забора два глаза. Он тотчас подал знак товарищам.

Однако, прежде чем Далешовский понял в чем дело, над забором показалась фуражка с козырьком и кокардой, усатое лицо, синий мундир, мелькнули погоны, звякнули шпоры, и огромный жандарм одним прыжком перескочил через забор. Борович тотчас бросил в кусты пистоны, Шварц дробь, а Далешовские, недолго думая, показали пятки.

Жандарм захватил ошеломленных третьеклассников и отвел их в гимназию.

Назавтра в некоторых кругах города циркулировали слухи, будто в предместье захвачен вооруженный отряд конспираторов; в других кругах утверждали, что конспираторы эти – социалисты, сиречь коммунисты; в третьих же наверняка знали, что пойманы четыре разбойника, обвешанные револьверами, динамитом и кинжалами, – и называли фамилии: Лукасин, Банасик, Вонтроба и Юзеф Заперальский.

Между тем Марцинек Борович и его товарищ по несчастью Шварц после ночи, проведенной в превращенном в тюрьму классе, готовились к чему-то страшному и неотвратимому.

Марцинек всю ночь глаз не сомкнул. Он сидел на последней парте и был погружен в беспредельное отчаяние. Мысли его подхватывал и уносил какой-то ужасающий вихрь. Ужас придавил его, точно мельничный жернов крохотное зернышко. Он то и дело бросал взгляды на запертую дверь, с минуты на минуту ожидая, что кто-то войдет. Кто должен войти и что с ним дальше сделают, он совершенно не знал.

Ему вспоминались сентенции «старой Перепелицы», таинственные упоминания о каких-то Сибирях, цитаделях, виселицах, и холодная дрожь леденила ему кровь в жилах. Он мысленно видел то вчерашнего жандарма, то отца, ломающего руки над преступным сыном, директора, изгоняющего его из гимназии, и старого Лейма с холодной улыбкой.

Боль, пронизывающая и неведомая, как недра темной ночи, проникала в его сердце и наполняла его раскаянием столь глубоким, что камень – и тот бы дрогнул. Минутами среди ужасных предвидений молниеносно мелькала надежда. Тогда Борович давал в душе торжественные обеты и, глядя на клочок лазури, видневшийся за стеной соседнего дома, искал прибежища в боге.

Шварц отлично выспался на голой скамье, съел весь хлеб, принесенный паном Пазуром для обоих заключенных, и с самого утра, усевшись на крышку первой парты, лупил каблуками в ее боковую стенку. Около семи часов утра он взглянул на товарища и сказал:

– Слушай, ты как думаешь, сечь будут по голой или через штаны?

– Оставь меня в покое!.. – сказал Борович.

– Ну, как дам я по зубам Пазуру, ему мигом расхочется меня трогать. Так я ему и дался… Еще чего… по голой…

– Замолчи ты, а то еще услышат.

– Да кто услышит, дурень? И в конце концов пусть себе слышат. Думаешь, мне не охота отсюда выбраться? И дай бог, чтобы нас вышвырнули! Хватит с меня этой школы, сыт по горло…

– Шварц, заткнись!

– Наказанье божье… – сказал Шварц, плюнув невероятно далеко. – Если меня вышвырнут без порки, все равно отец будет отводить на мне душу, пока ремня хватит. Мне, знаешь, во всем неудача… Вот хоть с этой самой Франей. Бегаю за козой четыре месяца, провожаю ее до самых дверей ихней гимназии – и хоть бы раз на меня поглядела! Саниковский – тот всего две недели волочился, а в табельный день в костеле она всю обедню на него смотрела.

Борович не поддерживал разговора, и он оборвался. Около восьми часов за стеклянной дверью появился господин Маевский, открыл ее, величественным жестом вызвал учеников в коридор и велел подняться во второй этаж. Борович шел, как помешанный. Ноги под ним подгибались, мысли, как искры на ветру, вспыхивали и гасли. Мертвыми глазами увидел он распахивающиеся перед ним двери главной канцелярии и всех учителей, собравшихся за длинным столом, накрытым зеленым сукном. Мозг его острым ножом пронзила мучительная мысль: