Стефан Жеромский - Сизифов труд

Они никогда не говорили друг другу ни слова; впрочем, им и не о чем было бы говорить…

Только раз, идя из школы, Марцинек встретил на улице своего знакомого по костелу. При дневном освещении лицо старика показалось ему много истощенней, а одежда еще более истрепанной. Походка его была тяжела, голова свесилась на грудь. Он нес под мышкой какой-то сверток в старой салфетке и скользил вдоль стен. Минуя Марцинека, он поднял взгляд и вдруг его бесконечно печальное лицо осветилось чудесной улыбкой.

Глаза Марцинека наполнились слезами странного умиления. В эту минуту он пережил нечто вроде экстаза. Ему представилось, что, когда души добродетельных людей после полной страданий жизни, покидают эту землю и встречаются друг с другом у трона предвечного, они, должно быть, встречают и приветствуют друг друга вот такими же ангельскими улыбками.

Окончив экзамены и перейдя в пятый класс, Марцинек по обыкновению проводил каникулы в Гавронках. Его отец к этому времени постарел, хозяйство на хуторе шло хуже, а в доме чувствовалось постепенно надвигающееся разорение. Пищу готовила старая кухарка, некогда нянчившая Марцинека, и готовила как вздумается. Тарелки были выщерблены, ложки, ножи и вилки пропадали, а оставшиеся были карикатурой на пропавшие. Старый Борович вел непрестанную борьбу с Малгожатой, но тщетно выходил из себя. В доме все более замечался недостаток белья, одежды, элементарнейших удобств. Даже самая простая домашняя утварь приобрела отпечаток удивительной запущенности и заброшенности.

Непроницаемый слой пыли покрывал гравированные портреты французских маршалов, Костюшко [22]и князя Юзефа, [23]висевшие в самой просторной комнате, которая, принимая во внимание стоявший в ней гарнитур старой мебели из приданого покойницы матери Марцинека, называлась гостиной; чехлы на стульях были загрязнены до неузнаваемости лягавыми и таксами, которые избрали их в качестве постелей и заняли с беспощадной решительностью. В серванте, некогда наполненном разными безделушками и сувенирами, «кто-то» выбил стекла, а из стоявших там штучек не оставил ни одной. Перед крыльцом, где при жизни покойницы было множество клумб, о которых говорили по всей окрестности, не осталось не только цветов, но и самих клумб. Поросята изрыли весь цветник, коровы и жеребята повалили кое-где решетку. Лишь буйная резеда, родившаяся самосевом, пахла так же крепко, как прежде, и этот запах приветствовал Марцинека, словно воспоминание о матери, когда, приехав на каникулы, он остановился вечером перед открытым окном.

Был конец июня, пора сенокоса. Уже назавтра на рассвете отец разбудил Марцинека и велел ему идти в луга «присматривать» за косцами. Когда же барчук, одетый в высокие сапоги и старую шляпу, выходил из дому, отец повесил ему на плечо двустволку и охотничью сумку, полную пороха, дроби, пистонов и пакли. Марцинек кинулся целовать отцовские руки: до сих пор ему разрешалось носить эту двустволку лишь тогда, когда она не была заряжена, да изредка стрелять в цель.

– Смотри не перестреляй всех уток, оставь хоть одну для меня… – сказал вслед старый Борович, когда Марцинек уже сбегал с садового холма, направляясь к плотине.

Прямо за садом тянулся большой пруд, заросший кувшинками, татарником, высокой осокой и ракитником. В пруд впадала речка, извивавшаяся по лугам, как длинный уж. С окрестных холмов в нее стекали потоки, а по сторонам каждого из них цвели прелестные долинки, поросшие развесистыми березами, малиной, терновником, ежевикой, травами по пояс и чудеснейшими в мире цветами. Кое-где ручей совершенно исчезал в чаще кустарника, и слышалось лишь его тихое журчание, похожее на веселый смех живого, преисполненного счастьем существа. Лишь раздвинув ветки, можно было увидеть чистую струю и сквозь нее – крупных черных раков, ползавших по дну.

Когда Марцинек пробегал мимо пруда, над водой еще только поднималась ночная мгла. По правую руку петлями поднималась в гору полевая дорога и виднелась далеко между кустами можжевельника. Рядом зеленели молодые овсы, пестревшие купами более сильных, почти синих стебельков, выросших на обильней унавоженных местах; поодаль простиралась обширная золотая нива пшеницы. На лугах стлалась белая роса. Оттуда уже слышался звон отбиваемых кос и отзвуки разговоров. В тумане, застилавшем воду, вдруг плеснулись и взлетели четыре дикие утки, как большие черные пятна вырисовывались они в розовом небе и парили в пространстве, похожие на растянутые кресты. У Марцина заколотилось сердце, и охотничья страсть охватила его. Стремясь отблагодарить отца за разрешение пользоваться оружием, он пытался добросовестно выполнить свои обязанности надсмотрщика. За ближайшим поворотом реки показался ряд двигавшихся гуськом крестьян в рубахах. Каждый из них слегка наклонялся и захватывал косой изрядную площадку буйной травы. Мокрые тяжелые волны лежали наподобие вспаханных полосок вдоль обнаженной почвы луга. Время от времени кто-нибудь из косцов останавливался, вынимал из деревянной брусницы, прикрепленной сзади к поясу, оселок и, обтерев косу травой, ловко точил ее. Все работники были обращены спиной к тропинке, по которой шел Марцинек, и не замечали его. Лишь когда он довольно робким голосом поздоровался, они оглянулись и ответили хором:

– Во веки веков… Да ведь это паничок Марцин…

Несколько мгновений продолжался учтивый разговор о том, о сем. Но «паничок» вскоре прервал его и удалился под ольхи, а косцы занялись своим делом, лишь украдкой поглядывая на пришельца, появившегося на гавронковском лугу.

Между тем Марцин принялся исследовать ружье. Чтобы хоть как-нибудь продемонстрировать перед крестьянами свое превосходство и зрелый возраст, он высыпал из стволов дробь и порох, затем с излишним жаром и старательностью заряжал оба ствола, вынимал пистоны и вкладывал новые, медленно взводил и опускал курки, целился и величественно вешал ружье на плечо.

Когда солнце поднялось из-за гор и осветило всю ширь луга, непреодолимая сила повлекла его вдаль. Прелестная долина, казалось, открывала перед ним объятия своих холмов; пригорки, поросшие можжевельником, манили его, далекий лес призывал к себе.

Добросовестный надсмотрщик продвинулся всего на несколько шагов по берегу реки, чтобы посмотреть, везде ли трава так же высока, как за первым поворотом.

Едва он сделал несколько шагов, как прямо из-под его сапог взвился бекас, кувырнулся раз, другой… Марцинек схватился за ружье и выпалил. Бекас, видимо, так перепугался, что решил покинуть родной луг и поднялся в воздух, улетев в недосягаемую высоту.

Между тем в Марцинеке все так и закипело. Держа двустволку наготове, он двинулся дальше. Сердце его билось, как колокол, дыхание в груди перехватывало.