Стефан Жеромский - Сизифов труд

Город Клериков в то время переживал эпоху медленной русской иммиграции. Заново перекрещивали старые улицы, ликвидировали различные устаревшие учреждения и обычаи и вводили другие, не менее устаревшие, но русские. Впрочем, мостовые, беспорядок, грязь, духота и лачуги остались прежними. Когда афиши возвестили «городу и миру», что состоится любительский спектакль, в гимназии возникло некоторое брожение умов. Власть не предлагала ученикам покупать билеты, но делала некоторые знаки, которые были как бы эманацией, слабым ароматом желания. В пятом классе один из гимназистов буркнул на перемене, что, пожалуй, стоило бы сходить в этот театр. Из глубины залы кто-то буркнул в ответ, только гораздо громче, что лишь законченный шимпанзе может ходить в этакий балаган. Это было сказано неизвестно почему, просто так, потому что язык без костей. И также неизвестно почему получило всяческую видимость молчаливо одобренной резолюции. Просто сделал свое дело слепой, глухой и ничего не желающий знать vox populi. [27]В повестке дня – какой-то балаган; говорят, что только шимпанзе может пойти туда – стало быть, не пойдем, и баста.

Борович был личным другом школьника, который выразил желание пойти на спектакль, поэтому как столь категорическое суждение, так и вообще одобрение, вынесенное противной стороне, очень его задели. Во время урока он обдумывал этот вопрос и упрямо решил, наперекор всем, идти на спектакль. На следующем уроке они вдвоем с неудачливым автором проекта, в отместку за оскорбительный вердикт, вступили в заговор против голоса из глубины зала. Случилось так, что, вернувшись домой и зайдя в комнату к «старой Перепелице», Марцинек застал разговор о вышеупомянутом спектакле. Советник Сомонович шагал по комнате, выкрикивая:

– Да какое мне дело до каких-то там спектаклей, хотя бы и самых любительских? Я вас спрашиваю! Я и всегда этого терпеть не мог, а теперь, на старости лет, я вдруг…

– Да кто вас заставляет идти, кто вас просит таскаться в русский театр! – унимала его старушка.

– Зато я пойду, господин советник, – вмешался в разговор Борович.

– Ты пойдешь? А тебе там что надо? По-отцовски тебе советую, зубри лучше Альвара…

– Какого Альвара?

– О, разумеется, без него там эти москали не обойдутся. Он там нужен, как собаке пятая нога. Пусть идет! – отозвалась из-за портьеры панна Констанция, которая имела обыкновение обращаться к пятиклассникам только в третьем лице.

– С вашего разрешения… – прервал советник, останавливаясь на полдороге. – Если вы подходите с этой стороны, то я с вами не согласен. Московский ли театр, как вам угодно выражаться, или польский, – все равно пустая трата денег. Однако, если спектакль устраивает власть, если власть желает, чтобы ты там был, и будет смотреть на этот твой шаг благосклонно, и если, с другой стороны, закоренелый шовинизм подстрекает тебя к строптивому сопротивлению, предлагает упорствовать в какой-то поганой ненависти, то я тебе советую и даже приказываю – ступай на этот балаган, то бишь, смотри спектакль, хотел я сказать!

Старушка Пшепюрковская, быстро перебирая вязальными спицами, несколько раз шевельнула большими губами, кисло улыбнулась и наконец сказала:

– Я уж не знаю… наверно, ваша правда… Но зачем тебе, Марцинек, тратить деньги? На что тебе этот театр?

– Он должен идти, должен! Это его священный долг не только по отношению к его собственному будущему, но, кроме того, и по отношению ко всем нам.

– «По отношению ко всем нам…» – демонически глумилась панна Констанция, прячась где-то в таинственной глубине комнаты, за перегородкой.

– Да, так я говорю и буду говорить! Надо, наконец, выкорчевать из себя корни вековой…

Марцинек не стал слушать дальнейшие тирады старого чиновника, у него была спешная работа. Сомонович убедил его и укрепил в его намерении. Теперь у пятиклассника была в запасе целая уйма выражений, которые можно будет пустить в ход в случае нового спора с товарищами. В день спектакля он отправился в театральный зал, старый, как сам город Клериков, и такой обшарпанный, словно над ним трудились не руки человеческие, а катастрофические шквалы и вихри. Там уже собрались «истинно русские люди». В грязных ложах сидели разряженные дамы; русскими многие из них были постольку, поскольку мужья их принадлежали к приверженцам «русского дела» в Клерикове. В партере сверкали эполеты, звенели шпоры, бренчали сабли. В главных ложах сидели сановники и семьи сановников, в том числе директор, инспектор и другие гимназические чины. Пока не подняли занавеса, в зале было довольно шумно.

Марцинек, очутившись в немногочисленном обществе своих соучеников из разных классов, которые занимали «стоячие» места партера, испытывал странное чувство. Это было беспокойство чужестранца, который, внезапно проснувшись, вышел из вагона, идет по улицам чужого города и не может ясно отличить явь от сна. Впечатление это усилилось, когда подняли занавес. Небольшая сцена клериковского театра была для юного гимназиста словно отверстием, сквозь которое видна была далекая чужая страна, народ, его обычаи, повседневная жизнь и разные забавные житейские случаи. Интрига бойко разыгрываемого фарса совсем не интересовала и не веселила его, наоборот – погружала в какую-то странную грусть. Он хорошо знал русский язык: он писал сочинения по-русски, отвечал уроки, даже думал о них вызубренными русскими предложениями, но бессознательно рассматривал это как «предмет», как язык гимназии, мертвый язык вроде латыни. Теперь, со сцены, та же речь представала перед ним в своем естественном виде, в свободном движении, бурном и кипящем. Он был так ошеломлен впечатлениями, что все время подумывал, не удрать ли домой. Так размышляя, он скользнул глазами вдоль парадных лож и заметил, что на его особу направлены целых четыре бинокля. На него смотрел директор, один из учителей, какая-то толстая круглая, как тыква, дама… Под взглядом начальства в Боровиче тотчас екнуло сердце: он испугался, иначе говоря – сдрейфил. Однако уже мгновение спустя опомнился, поняв, что это внимание отнюдь не является предвестником гнева. Сановные персоны в соседних с директорской ложах, оживленно переговариваясь и жестикулируя, также взирали сквозь бинокли на кучку гимназистов. Большую часть этой кучки представляли русские. Из поляков, кроме Марцинека, были еще сыновья нескольких чиновников. Вскоре компания польских школьников убедилась, что является объектом восхищения и вызывает чувство довольства. Борович тоже оценил это и, едва сознавая что делает, незаметно выдвинулся вперед, чтобы быть на виду у директора. Во время первого антракта в партере появился господин Маевский, поздоровался с гимназистами чрезвычайно учтивым поклоном, старшим подал даже руку, а нескольких поляков, в том числе и Боровича, вежливо попросил следовать за ним. Беспрекословно отправившись за своим проводником, Борович очутился на узкой лестнице, затем в дугообразном коридоре и остановился перед какой-то дверью. Маевский бесшумно приоткрыл эту дверь и слегка подтолкнул Боровича в директорскую ложу. Крестообрядников поднялся со стула, поздоровался с вошедшими, ввел нескольких в соседнюю ложу и представил губернатору и его дамам: