Стефан Жеромский - Сизифов труд

– Погоди, погоди, куда торопиться!

И принялся рыться в грудах своих книг и бумаг. Он делал это беспорядочно, разбрасывая тома направо и налево. Ендрек был настороже и пристально следил за каждым движением педагога, убежденный, что вот-вот тот выхватит из укрытия какое-то невиданное и неслыханное орудие пыток. Время от времени он бросал беглые взгляды на дверную ручку, на окно и застекленную дверь, ведущую на балкончик. Между тем Галка вытащил из глубины своей библиотеки большой зоологический атлас со множеством ярких изображений животных и положил его перед мальчиком на столе, сказав:

– Возьми это и посмотри картинки.

Ендрек и не подумал смотреть, ему показалось, что он проник в намерение учителишки.

«Ну да, – рассуждал он, – я займусь картинками, а он, дьявол, как стукнет меня сзади по башке, я и пикнуть не успею…»

Между тем учитель уже снова прохаживался по комнате, держа папиросу в зубах, книгу в руках и вполголоса бормоча английские слова и фразы, которые были ему нужны для сегодняшнего урока.

Прошло еще с четверть часа.

– Если там поросята потравят картошку, так чтобы на меня не говорили, потому я не виноват! – заорал вдруг маленький узник.

– Поросята… а, да… Ну хорошо, пусть на меня говорят.

– А раз так, так и ладно, – сказал сорванец равнодушно и, махнув на все рукой, стал глазеть в окно, потом на печку, на стол, на книги, на самого учителя, наконец на изображенных носорогов и жираф. Последние вскоре его так заинтересовали, что он неподвижно уставился на них, как баран на новые ворота.

«И что он, господи, за конь такой, – думал он, поглощенный созерцанием. – Ну и шея же у скотины…»

Разгоревшееся любопытство побуждало его перевернуть страницу и тайком поглядеть, что заключают следующие. Наконец, он улучил минутку, когда Галка повернулся к нему спиной, крепко послюнявил палец и тихонько перевернул толстую страницу. Там стоял тигр с горящими глазами.

– Хо, вот так кот! – воскликнул мальчик, забыв обо всем на свете.

– Это не кот. Этот зверь называется тигром, – сказал Палюшкевич, не прерывая своего бормотания.

Теперь Ендрек, совершенно увлеченный, перелистывал страницу за страницей до самых сумерек. Только тогда Палюшкевич выпустил его из комнаты, подарив очень вкусное пирожное. Поросята и вправду изрыли картошку. Вернувшись домой, маленький исследователь чужеземной фауны получил от матери оглушительную затрещину за пренебрежение к местной. Но ни это наказание, ни гораздо более суровые, которые обрушивала на него тяжелая рука отца, – ничто не могло улучшить нрав молодого человека. Он совсем ошалел. Как только удавалось улучить минуту, он тайком мчался к бывшему студенту угощаться пирожным, таскать у него из-под носа табак и рассматривать картинки. Это занятие превратилось у него вскоре в подлинно мужицкую страсть, которую можно искоренить разве только вместе с душой.

Галка и сам не знал, когда научил сорванца прекрасно читать, – это произошло как-то очень быстро. Осенью того же года Ендрек уже исчерчивал кривыми каракулями толстые тетради, в долгие зимние вечера учил уже русские склады, а летом следующего года Палюшкевич стал подумывать о помещении своего воспитанника в пыжогловскую прогимназию. Несколько лет пребывания на кондициях в разных Паенчинах и более чем скромный образ жизни, в котором он руководствовался примером великого Диогена, дали ему возможность скопить несколько сот рублей. Сам он все больше слабел от чахотки. Теперь он бросил кондицию, отвез своего любимца в Пыжогловы, почти силой забрав мальчика у родителей, которые оплакивали его как покойника, отдал в первый класс, уплатил вперед стоимость содержания его на не слишком дорогой квартире, а сам поселился в этом же местечке и стал жить «на капитал». Немало стыда и горя хлебнул мальчик, прежде чем кое-как применился к уровню пыжогловской культуры. Благодаря помощи своего покровителя он учился превосходно и перешел во второй класс с похвальным листом.

А покровитель его таял день ото дня. В маленькой комнатенке, окна которой выходили на смрадный еврейкий двор, он все ходил из угла в угол и штудировал, штудировал разные вещи, которые были ему необходимы для глубокого изучения психологии. Впрочем, во втором учебном году он больше лежал на сеннике, чей ходил. К этому времени он уже начал переписывать набело труд всей своей жизни, черновые листочки которого занимали большую часть комнаты. В одну осеннюю ночь, ветреную и ненастную, он навеки опочил за этой работой.

В Пыжогловах и вообще во всем соседствующем с ними мире знали только, что жил тут, а теперь умер человек, который никогда не ходил в церковь. С похоронами были некоторые затруднения, так как тамошнее духовенство не хотело хоронить покойника на католическом кладбище. Лишь в последнюю минуту было решено окропить гроб святой водой и отвезти на освященную землю. Остатки своего капитала Палюшкевич за несколько месяцев до смерти вручил хозяйке квартиры, где жил Ендрек. Эта дама после кончины философа, насколько только могла, уменьшила размеры наследства, но так или иначе Ендрек продержался у нее до конца года и перешел в третий класс. А там уже он и сам справился. В пыжогловской прогимназии лучшие ученики третьего и четвертого класса имели право давать уроки приготовишкам и первоклассникам и недурно зарабатывали. Радек принадлежал к гимназическим зубрилам и пользовался репутацией хорошего ученика. С великим трудом и унижением, почти впроголодь, он продержался уроками в третьем и четвертом классе и, сдав экзамены, получил аттестат. В Пыжогловах установился обычай, что большинство бедных учеников, кончавших с аттестатами, прямо из прогимназии устремлялись, во-первых, в духовные семинарии; во-вторых, в юнкерские училища; в-третьих, в аптекари. Радеку все предсказывали духовную карьеру: крестьянский сын, зубрила, мумия египетская… Но он мечтал о другом. Ему его «пан» открыл такие широкие горизонты в науке и вообще в мире, что в священники ему совсем не хотелось. Он не представлял себе, что такое университет, не отдавал себе отчета во множестве наук, но знал, что университет существует. В душе его навеки запечатлелось все, что говорил Палюшкевич, даже такие слова, значение которых он не вполне понимал; советы, указания, увещания учителя были для него непререкаемым законом. Благодарность к опекуну стала у Ендрека как бы шестым чувством, при помощи которого он исследовал и изучал мир. То, что у других было наследием длинного ряда цивилизованных предков и результатом домашнего воспитания, он получил от «пана». Этим он жил и этим поддерживал себя в своей нищете. – Наука, она как беспредельное море… – говаривал, бывало, Палюшкевич. – Чем больше ты пьешь из него, тем больше жаждешь. Когда-нибудь ты узнаешь, какое это наслаждение… Только учись, учись изо всех сил, и ты испытаешь его!