Георгий Полонский - Ключ без права передачи

- Юля… С той компанией он уже не имеет дела?

- Вроде нет… "Баба Сима" успела ему мозги прочистить. Ну и я немного повлияла, наверное… Двое оттуда уже в колонии, знаете?

- За что?

- Киоск кожгалантереи взломали.

- Красота! - горько сказала Марина.

- Они бы и Сашку потянули - слава богу, у него тогда был перелом руки…

- Да? А если бы…

- Нет! - почти вскрикнула Юля. - Я не то хотела сказать, он и со здоровой рукой не пошел бы! Верите?

- Я-то ему готова верить. Он мне - нет…

- Мы вас знаем три года, а он - один. И после всего, что было, трудно ему причалить к нам…

- Я о том и говорю. Собираетесь вы у меня, ревнует он тебя ко мне… Ревнует, не спорь! Только напрасно, объясни ему. Я могу написать на своей двери аршинными буквами: "Все, кому интересно, - добро пожаловать!"

- Я понимаю… А как сделать, чтоб ему интересно стало?

- Ну и вопросик… Я ж не волшебник, Юлька, я только учусь…

…А еще они гуляли по лесу. Слушали капустный хруст снега под ногами, высматривали обещанных белок. Дергали ветки, чтобы по-братски уронить снег на голову зазевавшемуся "ближнему". Антошку тащили и развлекали по очереди, и никому он не был в тягость.

И была такая подходящая опушка, где Марина попросила:

- Таня! Почитай-ка нам.

- Стихи? Прозу? Басню? Монолог? - тотчас перебрала она весь ассортимент, с которым собиралась поступать в актрисы.

- Стихи.

- Пожалуйста. Ну, допустим, вот это. Называется - "Из детства".

Я маленький, горло в ангине.

За окнами падает снег.

И папа поет мне: "Как ныне

Сбирается вещий Олег…"

Я слушаю песню и плачу,

Рыданье в подушке душу,

И слезы постыдные прячу,

И дальше, и дальше прошу.

Осеннею мухой квартира

Дремотно жужжит за стеной.

И плачу над бренностью мира

Я маленький, глупый, больной.

(Стихи Д.Самойлова)

- Хорошо, - вздохнула Марина и посмотрела на Майданова. Тот, наморщив нос, спросил:

- Над чем он плачет? "Над бренностью" - это как?

- Над тем, что все проходит на свете, ничто не вечно.

- Ну правильно, - согласился Майданов мрачно. - Человеку это всегда обидно. Хоть маленькому, хоть какому.

- Даже мне понравилось, - заявил Адамян. - Странная вещь: информация ведь минимальная, так? Ничего нового, ошеломительного не сообщается. А - действует!

Марина взяла его шапку за оба уха, надвинула на глаза:

- Женька, ты чудовище! Ну можно ли думать о количестве информации, когда тебе читают стихи?

- По-моему, за этим стихотворением моих данных совсем не видно. Они как бы не нужны, - пожаловалась Таня.

Майданов сплюнул. Когда его что-то коробило, он сплевывал.

- А ты их не навязывай, - резковато сказала Марина. - Кому надо - увидит. Ты же не в манекенщицы идешь - в актрисы!

- Все равно. Я чувствую, что для поступления это не подходит. Надо взять чтонибудь гражданское, патриотическое…

- А что, - спросил Смородин угрюмо, - красивым девчонкам прощаются пошлости?

- Пошлости?! А что я такого сказала?

- Когда же люди поймут, Марина Максимовна? Когда они поймут, что нельзя выставлять свой патриотизм, чтобы тебе за него что-нибудь дали или куда-нибудь пропустили! Другие свои данные выставляй, пожалуйста; может, и правда, в дом моделей возьмут… А это - не надо!

Татьяна, округлив большие красивые глаза, готовилась заплакать.

- Дядя Алеша сердится? - спросил Антон у Майданова, с которым успел подружиться.

- Ага, - сказал Майданов. - Он идейный.

И толкнул плечом Адамяна: отойдем, мол.

Когда их не могли слышать, спросил:

- Кто из вас придумал этот… культпоход? Только мозги не пудрить, я все равно узнаю.

- А тут все открыто, - удивился Женя. - Предложила Мариночка.

- Так я и знал. Педагогические закидоны!

- Слушай, ты ее все время с кем-то путаешь. Она - человек, понимаешь? С ней интересно - раз. Никогда не продаст - два. И говорить можно чем угодно - три. Нам дико повезло с ней, если хочешь знать.

- Наивняк… Ну давай, заговори с ней "о чем угодно". О чем ей педагогика не велит!

- Ну например? О сексуальной революции? - ухмыльнулся Женька.

- О сексуальной? Нет, тут она сразу иронии напустит. Надо такое, от чего нельзя отхохмиться. Начни только - сам увидишь, как завиляет.

- Да что ты против нее имеешь?

- "Душевница" она. А я учителям-"душевникам" не верю! Я нашей Денисовне, завучихе, верю больше, понял? В трех школах перебывал, видал всяких. Одна инспекторша детской комнаты - тоже молоденькая, нежная, с "поплавком" МГУ на груди, - так со мной говорила за жизнь, так говорила…

- И потом что?

- А потом - протокольчик. И в нем черным по белому: "На собеседованиях Майданов Александр показал…" Ну и там все мои сопли доверчивые в дело пошли. Против Витьки Лычко и других… Ты их не знаешь. Артистка она была, понял?!

- Да… невесело, - признал Женька и тут же возразил: - Но это совсем из другой оперы!

- А я рассказал так, для примера… Ну чего это она решила в гости ко мне? Чудно ведь!

- Брось, Майдан. У нее никаких задних мыслей!

- Не знаю. Вот у ее "пузыря" - точно, никаких! - Майданов улыбнулся. - Но мама-то она ему, а не нам. Нам - классная дама, пускай даже самая лучшая. А друг твой, Смородин, - все-таки комсомольский чин… Так?

- Ну и что? Мы его выбрали, он же отбивался!

- Ладно, поговорили, иди к своим…

Женя отстал от него, тяжело озадаченный.

А потом в доме, когда гудела в печке отличная тяга, когда накормленный Антон спал под шубкой на оттоманке, а остальные пили чай после сытной пшенной каши, имел место разговор (несколько туманный для непосвященных, но это ничего: если они потерпят, все прояснится).

- Ладно, никто не спорит с тобой, - говорил Смородин. - А чего ты от Марины Максимовны хочешь?

- Мнения! - настаивал Адамян.

- Зачем? Это наша проблема, и мы решим ее сами…

- Как? Вызовем "Голгофу" на бюро?

- Не смеши!

- "Баба Сима" могла бы… - меланхолически сказала Юля.

- Так ее уже нет. - Адамян ходил взад-вперед, глядя себе под ноги. В нем заметна какая-то напряженность. - Есть Марина Максимовна, но она молчит…

- Жень, а я имею, по-твоему, право обсуждать это с вами? - спросила Марина Максимовна.

- Нет? Ну, не надо… что ж. Вообще-то я и сам понимаю…

- Зачем же начал?

- Надеялся, что вы…

- Лопух потому что, - вдруг высказал с оттоманки Майданов, охранявший там сон ребенка. - Марине Максимовне неинтересно иметь неприятности из-за тебя, правда же?

Повисла пауза.

Смородин чиркнул спичкой для Марины: она разминала сигаретку. Но рассердившись (на себя?), она задула эту спичку и принялась эту сигарету крошить:

- Трудный вопрос, да. Тягостный. Такой, что все стараются отвести глаза. А надо бы набраться духу - причем не тете Моте, а мне самой! - и сказать на педсовете: "Вот мнение моих десятиклассников об одном из нас. Давайте думать, как быть".