Ханс Фаллада - Маленький человек, что же дальше?

Сердце Пиннеберга разрывалось от счастья. — Вы в самом деле так думаете, Гейльбут? В самом деле думаете, что я прирожденный продавец?

— Вы же сани это знаете, Пиннеберг. Вам нравится продавать.

— Мне нравится иметь дело с людьми, — говорит Пиннеберг. — Мне хочется докопаться, что это за люди, с какой стороны к ним лучше подойти и как уговорить их на покупку. — Он глубоко вздыхает. — Это верно, я редко упускаю покупателя.

— Это я заметил, — говорит Гейльбут.

— А потом разве это покупатели? Это настоящие жмоты, разве они пришли для того, чтобы купить? Они только приценяются, на все фыркают да выжимаются.

— Таким никто не продаст, — говорит Гейльбут.

— Вы продадите, — уверяет его Пиннеберг, — обязательно продадите.

— Может быть. Нет, не продам. А может быть, иной раз и продам, потому что я внушаю людям страх.

— Видите ли, вы очень импонируете людям, — говорит Пиннеберг. — При вас они стесняются так задаваться, как им хотелось бы. — Он смеется. — А при мне ни один дурак не стесняется. Я всегда должен влезть к ним в душу, угадать, что они хотят. Вот поэтому я отлично знаю, как они теперь будут злиться, что купили такой дорогой костюм. Будут сваливать друг на друга, и никто не будет знать, зачем они его купили.

— Ну, а вы, Пиннеберг, как считаете, почему они его купили? — спрашивает Гейльбут.

Пиннеберг в полном смущении. Он лихорадочно думает.

— Гм, сейчас я тоже уже не пойму… Они все сразу трещали, перебивали друг друга… Гейльбут улыбается.

— Ну вот, теперь вы смеетесь. Теперь вы смеетесь надо мной. Но сейчас я уже понял: потому что вы импонировали им.

— Вздор, — говорит Гейльбут. — Чистейший вздор, Пиннеберг.Вы сами отлично знаете, что люди покупают не поэтому: это только несколько ускорило дело…

— Очень ускорило, Гейльбут, очень сильно ускорило!

— Ну, а решило все дело то, что вы ни разу не обиделись. Среди наших сослуживцев есть такие…— и Гейльбут обводит взглядом магазин и останавливает наконец свои темные глаза на том, кого искал. — Они сейчас же вдаются в амбицию. Скажем, они говорят: замечательный рисунок, а покупатель говорит: мне совсем не нравится, а они надуются и говорят о вкусах не спорят. Или так разобидятся, что вовсе ничего не говорят. Вы, Пиннеберг, не такой…

— Ну как, господа, — подходит к ним ретивый заместитель заведующего Иенеке, — разговоры разговариваете? Уже наторговались? Сейчас времена тяжелые. Надо торговать и торговать, чтобы оправдать свое жалованье, много товару продать надо.

— Мы, господин Иенеке, — говорит Гейльбут и незаметно берет Пиннеберга за локоть, — рассуждаем о разных типах продавцов. Мы считаем, что есть три типа: продавцы, которые импонируют покупателю; продавцы, которые угадывают, что нужно покупателю; и третий тип — такие, которые продают от случая к случаю. Что вы на это скажете, господин Иенеке?

— Очень интересная теории, господа, — усмехается Иенеке. — Я лично признаю только один тип продавцов: те, которые к вечеру наторгуют на солидную сумму. Конечно, я знаю и таких, у которых сумма невелика, но я позабочусь, чтобы у нас таких не было.

И с этими словами Иенеке спешит дальше — подстегивать других, а Гейльбут смотрит ему вслед и в достаточной мере явственно произносит: «Свинья!»

Пиннеберг восхищен, — вот так прямо сказать «свинья», невзирая на последствия! — но все же он находит это несколько рискованным. Гейльбут кивает головой, говорит:

— Так-то, Пиннеберг…— и хочет уже идти. Но Пиннеберг останавливает его.

— У меня к вам, Гейльбут, большая просьба. Гейльбут немного удивлен.

— Да? В чем дело, Пиннеберг?

— Не соберетесь ли вы к нам? — Удивление Гейльбута возрастает. — Дело в том, что я много рассказывал о вас жене, и ей хотелось бы с вами познакомиться. Может быть, выберете время? Конечно, только на чашку чая.

Гейльбут опять улыбается очаровательной улыбкой — одними глазами.

— Ну, конечно, Пиннеберг. Я не думал, что это доставит вам удовольствие. Охотно приду.

— А что, если… может быть, сегодня вечером? — быстро спрашивает Пиннеберг.

— Сегодня вечером? — Гейльбут соображает, — Гм, сейчас посмотрю. — Он вынимает из кармана кожаную записную книжку. — Подождите-ка, завтра лекция в Народном университете о греческом искусстве. Вы ведь знаете…

Пиннеберг кивает.

— А послезавтра у меня вечер культуры нагого тела, я, видите ли, состою в обществе «Культура нагого тела»… А на следующий вечер я договорился со своей подругой. Да, насколько я понимаю, сегодняшний вечер у меня свободен.

— Чудно. — Пиннеберг в восторге. — Просто замечательно. Запишите, пожалуйста, мой адрес: Шпенерштрассе, девяносто два, третий этаж.

«Пиннеберг, Шпенерштрассе, девяносто два, третий этаж», — записывает Гейльбут, — Мне, пожалуй, лучше всего доехать до вокзала Бельвю. А в котором часу?

— В восемь вам удобно? Я уйду раньше. Я свободен с четырех. Кое-что купить надо.

— Отлично, Пиннеберг. Значит, в восемь: я приду на несколько минут раньше, пока еще не запрут парадное.

Пиннеберг стоит перед дверью торгового дома Мандель, в руке, сунутой в карман, он зажал конверт с жалованьем. Уже месяц как он служит здесь, но весь этот месяц он и понятия не имел, какое ему положат жалованье. Когда он поступал, там, в кабинете у господина Лемана, он ни о чем не спросил, — уж очень рад был, что получил место.

И сослуживцев не спрашивал.

— Ведь мне же должно быть известно по Бреславлю, сколько платит Мандель, — ответил он раз, когда Овечка пристала к нему, желая выяснить их бюджет.

— Ну так пойди в профсоюз!

— Ах, там только тогда вежливы, когда хотят получить с тебя деньги.

— Но ведь они же должны знать, мальчуган.

— В конце месяца увиднм, Овечка. Ниже ставки он заплатить не может. А в Берлине ставки не должны быть низкими.

И вот он получил свою берлинскую ставку, которая не должна быть низкой. Сто семьдесят марок нетто! На восемьдесят марок меньше, чем ожидала Овечка, на шестьдесят марок меньше, чем предполагал он при самом скромном подсчете.

Ну и разбойники, верно, никогда не задумывались, как мы справляемся! У них только одна мысль: другие и на меньшее живут. И при этом еще всем угождай и пикнуть не смей. Сто семьдесят марок нетто. Трудная задача прожить на это здесь, в Берлине. Маме придется подождать плату за комнату. Сто марок! У нее и в самом деле не все дома, тут Яхман, должно быть, прав. Одно только остается загадкой, настанет ли такое время, когда супруги Пиннеберг смогут обзавестись хозяйством? Сколько-нибудь маме все-таки придется дать, ведь устроила-то нас в конце концов она.