Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая

– Что это с тобой? – спросил Самгин, ставя лампу на туалетный стол. Она ответила тихо, всхрапывающим голосом:

– Помоги раздеться. Закрой дверь... дверь. Смотрела она так, как смотрят, вслушиваясь в необыкновенное, непонятное, глаза у нее были огромные и странно посветлели, обесцветились, губы казались измятыми. Снимая с нее шубку, шляпу, Самгин спрашивал с тревогой и досадой:

– Что это значит?

– Знобит, – сказала она, встав, шагая к постели так осторожно и согнувшись, точно ее ударили по животу.

– Упала? Ушиблась? – допрашивал Клим, чувствуя, что его охватывает страх.

– Достань порошки... в кармане пальто, – говорила она, стуча зубами, и легла на постель, вытянув руки вдоль тела, сжав кулаки. – И – воды. Запри дверь. – Вздохнув, она простонала:

– О, господи...

– Послушай, – бормотал Клим, встряхивая пальто, висевшее на руке его. – Какие порошки? Надо позвать доктора... Ты – отравилась чем-нибудь?

– Тише! Это – спорынья, – шептала она, закрыв глаза. – Я сделала аборт. Запри же дверь! Чтобы не знала Анфимьевна, – мне будет стыдно пред нею...

Самгин ошеломленно опустил руки, пальто упало на пол, путаясь в нем ногами, он налил в стакан воды, подал ей порошок, наклонился над ее лицом.

– Зачем же ты... не сказав мне?. Ведь это опасно, можно умереть! Подумай, что же было бы? Это – ужас!

Он уже понимал, что говорит не те слова, какие надо бы сказать. Варвара схватила его руку, прижалась к ней горячей щекой.

– Уйди, милый! Не бойся... на третьем месяце... не опасно, – шептала она, стуча зубами. – Мне нужно раздеться. Принеси воды... самовар принеси. Только – не буди Анфимьевну... ужасно стыдно, если она...

На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось – они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел в темную столовую, взял с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова ушел в столовую, сел у двери.

«Зачем она сделала это? Если она умрет, – на меня... возмутительно!»

Но он понял, что о себе думает по привычке, механически. Ему было страшно, и его угнетало сознание своей беспомощности. Он был вырван из обычного, понятного ему, но, не понимая мотивов поступка Варвары, уже инстинктивно одобрял его.

«Нужна смелость, чтоб решиться на это», – думал он, ощущая, что в нем возникает новое чувство к Варваре.

Он слышал, как она сняла ботинки, как осторожно двигается по комнате, казалось, что все вещи тоже двигаются вместе с нею.

Скрипнул ящик комода, щелкнули ножницы, разорвалась какая-то ткань, отскочил стул, и полилась вода из крана самовара. Клим стал крутить пуговицу тужурки, быстро оторвал ее и сунул в карман. Вынул платок, помахал им, как флагом, вытер лицо, в чем оно не нуждалось. В комнате было темно, а за окном еще темнее, и казалось, что та, внешняя, тьма может, выдавив стекла, хлынуть в комнату холодным потоком.

– Как глупо, как отчаянно глупо! – почти вслух пробормотал он, согнувшись, схватив голову руками и раскачиваясь. – Что же будет?

Варвара, приоткрыв дверь, шепнула:

– Иди.

Он вошел не сразу. Варвара успела лечь в постель, лежала она вверх лицом, щеки ее опали, нос заострился; за несколько минут до этой она была согнутая, жалкая и маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и лицо у нее пугающе строго. Самгин сел на стул у кровати и, гладя ее руку от плеча к локтю, зашептал слова, которые казались ему чужими:

– Это – ужасно! Нужно было сказать мне. Ведь я не... идиот! Что ж такое – ребенок?.. Рисковать жизнью, здоровьем...

Обидное сознание бессилия возрастало, к нему примешивалось сознание виновности пред этой женщиной, как будто незнакомой. Он искоса, опасливо посматривал на ее встрепанную голову, вспотевший лоб и горячие глаза глубоко под ним, – глаза напоминали угасающие угольки, над которыми еще колеблется чуть заметно синеватое пламя.

– Доктора надо, Варя. Я – боюсь. Какое безумие, – шептал он и, слыша, как жалобно звучат его слова, вдруг всхлипнул.

– Безумие, – повторил он. – Зачем осложнять...

Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а – хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шопот:

– Спасибо, милый! Как это хорошо, – твои слезы. Ты не бойся, это не опасно...

Пальцы ее все глубже зарывались в его волосы, крепче гладили кожу шеи, щеки.

– Я не хотела стеснять тебя. Ты – большой человек... необыкновенный. Женщина-мать эгоистичнее, чем просто женщина. Ты понимаешь?

– Не говори, – попросил Клим. – Тебе очень больно?

– Нет... Но я – устала. Родной мой, все ничтожно, если ты меня любишь. А я теперь знаю – любишь, да?

– Да.

– Ты не позволил бы аборт, если б я спросила?

– Конечно, – сказал Клим, подняв голову. – Разумеется, не позволил бы. Такой риск! И – что же, ребенок? Это... естественно.

Он говорил шопотом, – казалось, что так лучше слышишь настоящего себя, а если заговоришь громко...

Варвара глубоко вздохнула.

– Покрой мне ноги еще чем-нибудь. Ты скажешь Анфимьевне, что я упала, ушиблась. И ей и Гогиной, когда придет. Белье в крови я попрошу взять акушерку, она завтра придет...

Она как будто начинала бредить. Потом вдруг замолкла. Это было так странно, точно она вышла из комнаты, и Самгин снова почувствовал холод испуга. Посидев несколько минут, глядя в заостренное лицо ее, послушав дыхание, он удалился в столовую, оставив дверь открытой.

В раме окна серпик луны, точно вышитый на голубоватом бархате. Самгин, стоя, держа руку на весу, смотрел на него и, вслушиваясь в трепет новых чувствований, уже с недоверием спрашивал себя:

«Так ли все это?»

И снова понял, что это – недоверие механическое, по привычке, а настоящие его мысли этой ночи – хорошие, радостные.

«Она меня серьезно любит, это – ясно. Я был несправедлив к ней. Но – мог ли я думать, что она способна на такой риск? Несомненно, что существует чувство-праздничное. Тогда, на даче, стоя пред Лидией на коленях, я не ошибался, ничего не выдумал. И Лидия вовсе не опустошила меня, не исчерпала».

Рука, взвешенная в воздухе, устала, он сунул ее в карман и сел у стола.

«Благодаря Варваре я вижу себя с новой стороны. Это надо оценить».

Неловко было вспомнить о том, что он плакал.

«Конечно, ребенок стеснил бы ее. Она любит удовольствия, независимость. Она легко принимает жизнь. Хорошая...»

Облокотясь о стол, он задремал и был разбужен Анфимьевной.

– Тише – Варя нездорова!