Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая

– Ой, что это? – наклонясь к нему, спросила домоправительница испуганным шопотом. – Не выкидыш ли, храни бог?

Клим встал, надел очки, посмотрел в маленькие, умные глазки на заржавевшем лице, в округленный рот, как бы готовый закричать.

– Ну, что за глупости! Почему...

– А – кровью пахнет? – шевеля ноздрями, сказала Анфимьевна, и прежде, чем он успел остановить ее, мягко, как перина, ввалилась в дверь к Варваре. Она вышла оттуда тотчас же и так же бесшумно, до локтей ее руки были прижаты к бокам, а от локтей подняты, как на иконе Знамения Абалацкой богоматери, короткие, железные пальцы шевелились, губы ее дрожали, и она шипела:

– Ну, уж если это ты посоветовал ей... так я уж и не знаю, что сказать, – извини!

Так, с поднятыми руками, она и проплыла в кухню. Самгин, испуганный ее шипением, оскорбленный тем, что она заговорила с ним на ты, постоял минуту и пошел за нею в кухню. Она, особенно огромная в сумраке рассвета, сидела среди кухни на стуле, упираясь в колени, и по бурому, тугому лицу ее текли маленькие слезы.

– Я ничего не знал, она сама решила, – тихонько, торопливо говорил Самгин, глядя в мокрое лицо, в недоверчивые глазки, из которых на мешки ее полуобнаженных грудей капали эти необыкновенные маленькие слезинки.

– Ой, глупая, ой – модница! А я-то думала – вот, мол, дитя будет, мне возиться с ним. Кухню-то бросила бы. Эх, Клим Иваныч, милый! Незаконно вы все живете... И люблю я вас, а – незаконно!

И – встала, заботливо спрашивая:

– Не спал ночь-то? Клим схватил ее руку.

– Я – хочу, – пробормотал, он, внезапно охмелев от волнения, – руку пожать вам, уважаю я вас...

– Что уж, руку-то, – вздохнула Анфимьевна и, обняв его пудовыми руками, притиснула ко грудям своим, пробормотав:

– Эх, дети вы, дети... Чужого бога дети!

Умываясь у себя в комнате, Самгин смущенно усмехался:

«Веду я себя – смешно».

И чувствовал себя в радости, оттого что вот умеет вести себя смешно, как никто не умеет.

Наступили удивительные дни. Все стало необыкновенно приятно, и необыкновенно приятен был сам себе лирически взволнованный человек Клим Самгин. Его одолевало желание говорить с людями как-то по-новому мягко, ласково. Даже с Татьяной Гогиной, антипатичной ему, он не мог уже держаться недружелюбно. Вот она сидит у постели Варвары, положив ногу на ногу, покачивая ногой, и задорным голосом говорит о Суслове:

– Не выношу ригористов, чиновников и вообще кубически обтесанных людей. Он вчера убеждал меня, что Якубовичу-Мельшину, революционеру и каторжанину, не следовало переводить Бодлера, а он должен был переводить ямбы Поля Луи Курье. Ужас!

– Узость, – любезно поправил Клим, – Проповедник обязан быть узким...

– Не знаю, – сказала Гогина. – Но я много видела и вижу этих ветеранов революции. Романтизм у них выхолощен, и осталась на месте его мелкая, личная злость. Посмотрите, как они не хотят понять молодых марксистов, именно – не хотят.

Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное лицо становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся до руки Татьяны и, мигнув ей на дверь, встал. В столовой девушка начала расспрашивать, как это и откуда упала Варвара, был ли доктор и что сказал. Вопросы ее следовали один за другим, и прежде, чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько:

– Можно мне покапризничать? Он кивнул головою, тоже улыбаясь.

– Не говори с Таней много, она – хитрая.

– Не буду, – обещал он, подняв руку, как для присяги, и, гладя волосы ее, сообщил:

– Каприс по-латыни, если не ошибаюсь, – прыгать, подпрыгивать. Капра – коза.

Подождав, не скажет ли она еще что-нибудь, он спросил:

– О чем думаешь?

– О справедливости, – сказала Варвара, вздохнув. – Что есть только одна справедливость – любовь. Клим Самгин заговорил с внезапной решимостью:

– Сдам экзамены, и – поедем к моей матери. Если хочешь – обвенчаемся там. Хочешь?

Лежа неподвижно, она промолчала, но Клим видел, что сквозь ее длинные ресницы сияют тонкие лучики. И, увлекаясь своим великодушием, он продолжал:

– Потом – поедем по Оке, по Волге. В Крым – хорошо?

Болезненно охнув, Варвара приподнялась, схватила его руку и, прижав ее ко груди своей, сказала:

– Все равно, – пойми!

– Не волнуйся, – попросил он, снова гордясь тем, что вызвал такое чувство. Недели через три он думал:

«Вот – мой медовый месяц».

Он имел право думать так не только потому, что Варвара, оправясь и весело похорошев, загорелась нежной и жадной, но все-таки не отягчающей его страстью, но и потому еще, что в ее отношении явилось еще более заботливости о нем, заботливости настолько трогательной, что он даже сказал:

– А ведь ты, Варя, могла бы быть удивительно нежной матерью.

Была средина мая. Стаи галок носились над Петровским парком, зеркало пруда отражало голубое небо и облака, похожие на взбитые сливки; теплый ветер помогал солнцу зажигать на листве деревьев зеленые огоньки. И такие же огоньки светились в глазах Варвары.

– Идем домой, пора, – сказала она, вставая со скамьи. – Ты говорил, что тебе надо прочитать к завтрему сорок шесть страниц. Я так рада, что ты кончаешь университет. Эти бесплодные волнения...

Не кончив фразу, она глубоко вздохнула.

– Как это прелестно у Лермонтова: «ликующий день».

Самгин вел ее берегом пруда и видел, как по воде, голубоватой, точно отшлифованная сталь, плывет, умеренно кокетливо покачиваясь, ее стройная фигура в синем жакете, в изящной шляпке.

– Мне кажется – нигде не бывает такой милой весны, как в Москве, – говорила она. – Впрочем, я ведь нигде и не была. И – представь! – не хочется. Как будто я боюсь увидеть что-то лучше Москвы и перестану любить ее так, как люблю.

– Ребячество, – сказал Самгин солидно, однако – ласково; ему нравилось говорить с нею ласково, это позволяло ему видеть себя в новом свете.

– Ребячество, конечно, – согласилась она, но, помолчав, спросила:

– Разве тебе не кажется, что любовь требует... осторожности... бережливости?

– Но не слепоты, – сказал Самгин.

Через несколько недель Клим Самгин, элегантный кандидат на судебные должности, сидел дома против Варавки и слушал его осипший голос.

– Итак – адвокат? Прокурор? Не одобряю. Будущее принадлежит инженерам.

Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару. С нелепой быстротой он бросал в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом зубами и пил содовую воду, подливая в нее херес. Мать, похожая на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая: