Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть первая

Лютов торопливо спустился к нему и сказал:

– Идем.

Он пошел к реке, мужик неуклюже ковылял за ним. В комнате засмеялась Алина.

– Как вам нравится Лютов? – спросил Клим Туробоева, присевшего на перила террасы. – Оригинален?

– Не из тех людей, которые возбуждают мое уважение, но – любопытен, – ответил Туробоев, подумав и тихонько. – Он очень зло сказал о Кропоткине, Бакунине, Толстом и о праве купеческого сына добродушно поболтать. Это – самое умное, что он сказал.

Одна за другой вышли из комнаты Лидия и Алина. Лидия села на ступени террасы, Алина, посмотрев из-под ладони на заходящее солнце, бесшумно, скользящей походкой, точно по льду, подошла к Туробоеву.

– Вот уж не думала, что вы тоже любите спорить!

– Это – недостаток?

– Да, конечно. Это – стариковское...

– «Наше поколение юности не знает», – сказал Туробоев.

– Ой, Надсон! – пренебрежительно, с гримасой, воскликнула Алина. – Мне кажется, что спорить любят только люди неудачные, несчастливые. Счастливые – живут молча.

– Вот как?

– Да. А несчастным трудно сознаться, что они не умеют жить, и вот они говорят, кричат. И всё – мимо, всё не о себе, а о любви к народу, в которую никто и не верит.

– Ого! Вы – храбрая, – сказал Туробоев и тихонько, мягко засмеялся.

И ласковый тон его и смех раздражали Самгина. Он спросил иронически:

– Вы называете это храбростью? А как же вы назовете народовольцев, революционеров?

– Тоже храбрые люди. Особенно те, которые делают революцию бескорыстие, из любопытства.

– Это вы говорите об авантюристах.

– Почему? О людях, которым тесно жить и которые пытаются ускорить события. Кортес и Колумб тоже ведь выразители воли народа, профессор Менделеев не менее революционер, чем Карл Маркс, Любопытство и есть храбрость. А когда любопытство превращается в страсть, оно уже – любовь.

Взглянув на Туробоева через плечо, Лидия спросила:

– Вы искренно говорите?

– Да, – не сразу ответил он.

Клим ощущал, что этот человек все более раздражает его. Ему хотелось возразить против уравнения любопытства с храбростью, но он не находил возражений. Как всегда, когда при нем говорили парадоксы тоном истины, он завидовал людям, умеющим делать это.

Возвращался Лютов и кричал, размахивая платком:

– На рассвете будем ловить сома! За тринадцать рублей сторговался.

Вбежав на террасу, он спросил Алину:

– Нареченная! Вы никогда не ловили сома? Она прошла мимо его, сказав:

– Ни рыб, ни журавлей в небе...

– Понимаю! – закричал Лютов. – Предпочитаете синицу в руки! Одобряю!

Клим видел, что Алина круто обернулась, шагнула к жениху, но подошла к Лидии и села рядом с ней, ощипываясь, точно курица пред дождем. Потирая руки, кривя губы, Лютов стоял, осматривая всех возбужденно бегающими глазами, и лицо у него как будто пьянело.

– Живем во исполнение грехов, – пробормотал он. – А вот мужик... да-с!

Кажется, все заметили, что он возвратился в настроении еще более неистовом, – именно этим Самгин объяснил себе невежливое, выжидающее молчание в ответ Лютову. Туробоев прислонился спиною к точеной колонке террасы; скрестив руки на груди, нахмуря вышитые брови, он внимательно ловил бегающий взгляд Лютова, как будто ожидая нападения.

– Я – согласен! – сказал Лютов, подойдя мелкими шагами вплоть к нему. – Верно-с: мы или плутаем в дебрях разума или бежим от него испуганными дураками.

Он взмахнул рукою так быстро, что Туробоев, мигнув, отшатнулся в сторону, уклоняясь от удара, отшатнулся и побледнел. Лютов, видимо, не заметил его движения и не видел гневного лица, он продолжал, потрясая кистью руки, как утопающий Борис Варавка.

– Но – это потому, что мы народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик наш воспринимает Маркса как Сведенборга или Якова Бёме. И науку мы не можем понимать иначе как метафизику, – для меня, например, математика суть мистика цифр, а проще – колдовство.

– Не ново, – тихо вставил Туробоев.

– Это – пустяки, будто немец – прирожденный философ, это – ерунда-с! – понизив голос и очень быстро говорил Лютов, и у него подгибались ноги. – Немец философствует машинально, по традиции, по ремеслу, по праздникам. А мы – страстно, самоубийственно, день и ночь, и во сне, и на груди возлюбленной, и на смертном одре. Собственно, мы не философствуем, потому что это у нас, ведайте, не от ума, а – от воображения, мы – не умствуем, а – мечтаем во всю силу зверства натуры. Зверство поймите не в порицающем, а в измеряющем смысле.

Размахнув руками, он описал в воздухе широкий круг.

– Вот так поймите. Безграничие и ненасытность. Умов у нас не обретается, у нас – безумные таланты. И все задыхаемся, все – снизу до верха. Летим и падаем. Мужик возвышается в президенты академии наук, аристократы нисходят в мужики. А где еще найдете такое разнообразие и обилие сект, как у нас? И – самых изуверских: скопцы, хлысты, красная смерть. Самосожигатели, в мечте горим, от Ивана Грозного и Аввакума протопопа до Бакунина Михаилы, до Нечаева и Всеволода Гаршина. Нечаева – не отталкивайте, нельзя-с! Потому – отлично русский человек! По духу – братец родной Константину Леонтьеву и Константину же Победоносцеву.

Лютов подпрыгивал, размахивал руками, весь разрываясь, но говорил все тише, иногда – почти шопотом. В нем явилось что-то жуткое, пьяное и действительно страстное, насквозь чувственное. Заметно было, что Туробоеву тяжело слушать его шопот и тихий вой, смотреть в это возбужденное, красное лицо с вывихнутыми глазами.

«Как же будет жить с ним Алина?» – подумал Клим, взглянув на девушку; она сидела, положив голову на колени Лидии, Лидия, играя косой ее, внимательно слушала.

– Вы, кажется, во многом согласны с Достоевским? – спросил Туробоев. Лютов отшатнулся от него.

– Нет! В чем? Неповинен. Не люблю.

В двери показался Макаров и сердито спросил:

– Владимир, хочешь молока? Холодное.

– Достоевский обольщен каторгой. Что такое его каторга? Парад. Он инспектором на параде, на каторге-то был. И всю жизнь ничего не умел писать, кроме каторжников, а праведный человек у него «Идиот». Народа он не знал, о нем не думал.

Вышел Макаров, подал Лидии стакан молока и сел рядом с нею, громко проворчав:

– А скоро конец этому словотечению? Лютов погрозил ему кулаком.

– Наш народ – самый свободный на земле. Он ничем не связан изнутри. Действительности – не любит. Он – штучки любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой – блаженненький. Он завтра же может магометанство принять – на пробу. Да, на пробу-с! Может сжечь все свои избы и скопом уйти в пустыни, в пески, искать Опоньское царство.

Туробоев сунул руки в карманы и холодно спросил: