Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

«Вот это – настоящий человеческий вопль!» Он иногда так говорил, как будто в нем чорт прятался...

Последнее слово заглушил Лютов, отворив дверь.

– Ну что ж, готово, – сказал он очень унылым голосом. – Пойдемте.

Через час Самгин шагал рядом с ним по панели, а среди улицы за гробом шла Алина под руку с Макаровым; за ними – усатый человек, похожий на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске на сизых щеках, с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом с ним шагал, сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе. Гроб торопливо несли два мужика в полушубках, оба, должно быть, только что из деревни: один – в серых растоптанных валенках, с котомкой на спине, другой – в лаптях и пестрядинных штанах, с черной заплатой на правом плече. В голове гроба – лысый толстый человек, одетый в два пальто, одно – летнее, длинное, а сверх него – коротенькое, по колена; в паре с ним – типичный московский мещанин, сухощавый, в поддевке, с растрепанной бородкой и головой яйцом. Шли они быстро и все четверо нелепо наклонясь вперед, точно телегу везли; усатый сипло покрикивал на них:

– Эй, вы, – в ногу!..

На желтой крышке больничного гроба лежали два листа пальмы латании и еще какие-то ветки комнатных цветов; Алина – монументальная, в шубе, в тяжелой шали на плечах – шла, упираясь подбородком в грудь; ветер трепал ее каштановые волосы; она часто, резким жестом руки касалась гроба, точно толкая его вперед, и, спотыкаясь о камни мостовой, толкала Макарова; он шагал, глядя вверх и вдаль, его ботинки стучали по камням особенно отчетливо.

– Не дойдет, конечно, – ворчал Лютов, косясь на Алину.

Самгин готов был думать, что все это убожество нарочно подстроено Лютовым, – тусклый октябрьский день, холодный ветер, оловянное небо, шестеро убогих людей, жалкий гроб.

А через несколько минут он уже машинально соображал: «Бывшие люди», прославленные модным писателем и модным театром, несут на кладбище тело потомка старинной дворянской фамилии, убитого солдатами бессильного, бездарного царя». В этом было нечто и злорадное и возмущавшее.

«А что в этом – от ума? – спросил себя Клим. – Злорадство или возмущение?»

Лютов мешал ему. Он шел неровно, точно пьяный, – то забегал вперед Самгина, то отставал от него, но опередить Алину не решался, очевидно, боясь попасть ей на глаза. Шел и жалобно сеял быстренькие слова:

– Хороним с участием всех сословий. Уговаривал ломовика – отвези! «Ну вас, говорит, к богу, с покойниками!» И поп тоже – уголовное преступление, а? Скотина. Н-да, разыгрывается штучка... сложная! Алина, конечно, не дойдет... Какое сердце, Самгин? Жестоко честное сердце у нее. Ты, сухарь, интеллектюэль, не можешь оценить. Не поймешь. Интеллектюэль, – словечко тоже! Эх вы... Тю...

– Перестань, – сказал Самгин, соображая, под каким предлогом удобнее отказаться от дальнейшего путешествия по унылым, безлюдным переулкам.

– Брюсов, Валерий, сочиняет стишки:

Врет! Боится и ненавидит грядущих гуннов! И – не гимн, а – панихиду написал. Правда?

– Нет, – сердито сказал Самгин. – И вообще ты... – Он хотел сказать что-нибудь обидное Лютову, но пробормотал: – Я, кажется, простудился, прескверно чувствую себя. Пожалуй, мне следует...

Из переулка шумно вывалилось десятка два возбужденных и нетрезвых людей. Передовой, здоровый краснорожий парень в шапке с наушниками, в распахнутой лисьей шубе, надетой на рубаху без пояса, встал перед гробом, широко расставив ноги в длинных, выше колен, валенках, взмахнул руками так, что рубаха вздернулась, обнажив сильно выпуклый, масляно блестящий живот, и закричал визгливым, женским голосом:

– Стойте! Кого хороните? Какого злодея?

– Ну вот! – тоскливо вскричал Лютов. Притопывая на одном месте, он как бы собирался прыгнуть и в то же время, ощупывая себя руками, бормотал: – Ой, револьвер вынула, ах ты! Понимаешь? – шептал он, толкая Самгина: – У нее – револьвер!

Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно было видеть Лютова в судорогах страха, а Лютов был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились, брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то людям, которые тесно окружили гроб, но только махал на них руками. Наблюдать за Лютовым не было времени, – вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего у Самгина по спине поползла холодная дрожь.

Носильщики, поставив гроб на мостовую, смешались с толпой; усатый человек, перебежав на панель и прижимая палку к животу, поспешно уходил прочь; перед Алиной стоял кудрявый парень, отталкивая ее, а она колотила его кулаками по рукам; Макаров хватал ее за руки, вскрикивая:

– Прочь! Что вам надо?

Алина тоже что-то кричала, но голос ее заглушался визгом парня в лисьей шубе и криками его товарищей. Парень в шубе, болтая головою, встряхивая наушниками шапки, визжал:

– Почему без попа? Жида хороните, а? Опять жида? Бога обижаете? Нет, постойте! Вася – как надо?

Из-под левой руки его вынырнул тощий человечек в женской ватной кофте, в опорках на босую ногу и, прискакивая, проорал хрипло:

– Жид – жить, а мы его – бить! Эх, Игнаша! Ребята – поддерживай! Красота наша ты, Игнат Петров. Защита!

И еще человек пять разноголосо и отчаянно ревели:

– Командуй, Игнат! Поддержим! Э-эх... В толпе вертелся Лютов; сняв шапку, размахивая ею, он тоже что-то кричал, но парень в шубе, пытаясь схватить его пьяной рукою, заглушал все голоса пронзительными визгами истерического восторга.

– Из господ? Князь? Не допускаю – врешь! Где поп? Священник, а? Князей хоронят с музыкой, сволочь! Убили? Братцы – слышали? Кого убивают?

– Жидов, забастовщиков! – ответили ему. Кудрявый парень и Макаров тащили, толкали Алину на панель, – она билась в их руках, и Самгин слышал ее глухой голос:

– Пустите! Я его ударю... изобью...

Вдруг стало тише, – к толпе подошел большой толстый человек, в черном дубленом полушубке, и почти все обернулись к нему.

– Чего буяните? – говорил он. – Зря все! Видите: красных лентов нету, стало быть, не забастовщик, ну? И женщина провожает... подходящая, из купчих, видно. Господин – тоже купец, я его знаю, пером торгует в Китай-городе, фамилие забыл. Ну? Служащего, видать, хоронют...

– Врешь! – крикнул парень; человек в опорках поддержал его:

– Врет, толстая морда! Игнаша, защита наша, – не верь. Они все заодно – толстые, грабители, мать...

– Не сдавай, Игнат! – кричали в толпе.

– Снимай крышку! Жидягу хоронят из тех, что вчерась настреляли...