Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

– Гроб поставили в сарай... Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя. У нее – никогда никаких истерик! Макаров... – Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. – Дерется как! Замечательно дерется, чорт возьми! Ну, и этот... Нет, – каков Игнат, а? – вскричал он, подбегая к столу. – Ты заметил, понял?

Наливая одной рукой чай, другою дергая, развязывая галстук, ухмыляясь до ушей, он продолжал:

– Улица создает себе вождя, – ведь вот что! Накачивает, надувает, понимаешь? А босяк этот, который кричал «защита, красота», ведь это же «Московский листок»! Ах, чорт... Замечательно, а?

– Ты ужасно сочиняешь, – сказал Самгин.

– А ты – плохо видишь, очки мешают! И ведь уже поверил, сукин сын, что он – вождь! Нет, это... замечательно! Может командовать, бить может всякого, – а?

Самгин, слушая, соображал:

«Видит то же, что вижу я, но – по-другому. Конечно, это он искажает действительность, а не я. Влюбился в кокотку, – характерно для него. Выдуманная любовь, и все в нем – выдумано».

А Лютов говорил с какой-то нелепой радостью:

– Не разобрались еще, не понимают – кого бить? Вошли Алина и Дуняша. У Алины лицо было все такое же окостеневшее, только еще более похудело; из-под нахмуренных бровей глаза смотрели виновато. Дуняша принесла какие-то пакеты и, положив их на стол, села к самовару. Алина подошла к Лютову и, гладя его редкие волосы, спросила тихо:

– Побили тебя?

– Ну, что ты! Пустяки, – звонко вскричал он, сгибаясь, целуя ее руку.

– Ах ты, дурачок мой, – сказала она; вздохнув, прибавила: – Умненький, – и села рядом с Дуняшей.

А Лютов неестественно, всем телом, зашевелился, точно под платьем его, по спине и плечам, мыши пробежали. Самгину эта сценка показалась противной, и в нем снова, но еще сильнее вспыхнула злость на Алину, растеклась на всех в этой тесной, неряшливой, скудно освещенной двумя огоньками свеч, комнате.

Неприятна была и Дуняша, она гибким и усмешливым голосом рассказывала:

– Благоверный мой в Петербург понесся жаловаться на революцию, уговаривать, чтобы прекратили.

Появился Макаров, раскуривая папироску, вслед за ним шагнул и остановился кудрявый парень с завязанным глазом; Алина сказала, протянув ему руку:

– Пожалуйста...

Он поклонился, не приняв ее руки:

– Александр Судаков...

– Лесоторговец есть такой! – вскричал Лютов почему-то с радостью.

– Дядя мой, – не сразу ответил Судаков.

– Д-дядя? – недоверчиво спросил Лютов.

– Родной. Не похоже?

Судаков сел к столу против женщин, глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он взял левой рукой.

– Левша? – спросил Лютов, присматриваясь к нему.

– Ушиб правую...

Самгин внимательно наблюдал, сидя в углу на кушетке и пережевывая хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти на стол, опираясь скулами на ладони, она спрашивала Судакова:

– Как это вы решились?

Судаков наклонился над стаканом, размешивая чай, и не ответил; но она настойчиво дополнила вопрос:

– Один против всех?

– Да чего ж тут решать? – угрюмо сказал Судаков, встряхнув головой, так что половина волос, не связанная платком, высоко вскинулась. – Мне всегда хочется бить людей.

– За что? – вскричал Лютов, разгораясь.

– За глупость. За подлость.

«Рисуется, – оценивал Самгин. – Чувствует себя героем. Конечно – бабник. Сутенер, «кот», вероятно».

А Судаков, в два глотка проглотив чай, вызывающе заговорил, глядя поверх головы Алины и тяжело двигая распухшей нижней губой:

– Драку в заслугу не ставьте мне, на другое-то я не способен...

– Вы – что же? – усмехаясь, спросил Лютов. – Против господ?

Не взглянув на него, Судаков сказал:

– Я – не крестьянин, господа мне ничего худого не сделали, если вы под господами понимаете помещиков. А вот купцы, – купцов я бы уничтожил. Это – с удовольствием!

На минуту все замолчали, а Самгин тихонько засмеялся и заставил Судакова взглянуть на него воспаленным глазом.

– Вы где учились? – тихо спросила Алина, присматриваясь к нему.

– В коммерческом. Не кончил, был взят дядей в приказчики, на лесной двор. Растратил деньги, рублей шестьсот. Ездил лихачом. Два раза судился за буйство.

Говорил Судаков вызывающим тоном и все время мял, ломал пальцами левой руки корку хлеба.

– Так что я вам – не компания, – закончил он и встал, шумно отодвинув стул. – Вы, господа, дайте мне... несколько рублей, я уйду...

Лютов тотчас сунул руку за пазуху. Алина сказала:

– Посидите с нами. Сколько вам лет?

– Двадцать,

Приняв деньги Лютова, он не поблагодарил его, но, когда пришел Макаров и протянул ему рецепт, покосился на бумажку и сказал:

– Спасибо. Не надо, обойдется и так. Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее идти. На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, – тот шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, – должно быть, мешала разбитая губа.

– Вы – революционер? – вдруг и неприятно громко спросил он, заставив Клима оглянуть узкий кривой переулок и ответить не сразу, вполголоса, докторально:

– Кого считаете вы революционером? Это – понятие растяжимое, особенно у нас, русских.

– А я думал, – когда вы, там, засмеялись после того, как я про купцов сказал, – вот этот, наверное, революционер!

– Разумеется, я...

Но Судаков, не слушая, бормотал:

– Прячетесь, чорт вас возьми! На похоронах Баумана за сыщика приняли меня. Осторожны очень. Какие теперь сыщики?

Он вдруг остановился, точно наткнувшись на что-то, и сказал:

– Ну, – прощай, Митюха, а то – дам в ухо!..

«Негодяй, – возмущенно думал Самгин, торопливо шагая и прислушиваясь, не идет ли парень за ним. – Типичнейший хулиган».

Но в проулке было отвратительно тихо, только ветер шаркал по земле, по железу крыш, и этот шаркающий звук хорошо объяснял пустынность переулка, – людей замело в дома.

Согнувшись, Самгин почти бежал, и ему казалось, что все в нем дрожит, даже мысли дрожат.

Он с разбега приткнулся в углубление ворот, – из-за угла поспешно вышли четверо, и один из них ворчал:

– Крестный ход со всех церквей – вот бы что надо. Маленький круглый человечек, проходя мимо Самгина, сказал:

– Духовенство, конечно, могло бы роль сыграть.

– Рассчитывает, чей кусок жирнее...