Ханс Фаллада - Волк среди волков

— Конечно, господин ротмистр, а потом курить так вредно! — И бросив взгляд на обоих слушателей: — Господа едут только на воскресенье или погостят в Нейлоэ подольше?

Да, контора была уже не та!

Все те же были неказистые серовато-желтые сосновые полки; все тот же был некогда черный письменный стол с зеленым закапанным чернилами сукном; все на том же месте стоял громоздкий несгораемый шкаф с пожелтелыми золотыми арабесками — и все-таки контора была уже не та!

Оконные стекла сияли, на окнах висели чистые светлые занавески; протертая суконкой мебель мягко блестела; выщербленный, щелястый пол был выструган, навощен и натерт, а над несгораемым шкафом потрудился со своим горшочком красок усадебный каретник: теперь стальной панцирь шкафа отливал сероватым серебром, украшения на нем стали темно-серыми — да, контора была уже не та!

Ротмистр фон Праквиц беспокоился, что его другу, обер-лейтенанту фон Штудману, придется сидеть за платежными ведомостями и счетами в такой запакощенной конторе. Ротмистр беспокоился зря: господин фон Штудман не сел в испакощенную контору. Пакость он ликвидировал мягко, но беспощадно!

В один из первых же дней, когда Штудману понадобилось взять в конторе ключ, фрау Гартиг стояла на подоконнике и протирала стекла.

Штудман остановился и стал смотреть.

— Чистоту наводите? — мягко спросил он.

— А то как же! — ответила Гартигша весьма запальчиво, ибо, во-первых, ее обманула мягкость приезжего господина, а потом она была на него зла за то, что уволили Мейера. Хоть она и отреклась торжественно от всех своих прав на бывшего управляющего, но его увольнения она все же не могла простить этому господину, даже если и правда то, о чем люди толкуют, будто он сыщик!

Предполагаемый сыщик сперва ничего не ответил и неизвестно зачем понюхал воду, которой она мыла стекла. Затем взял замшу для окон, собственно говоря, не замшу, а простую тряпку — хорошую оконную замшу Армгард не позволяла брать из виллы для дрянной конторы. Потом он подвигал на солнце вымытой рамой взад и вперед. Гартигша просто лопалась от злости: теперь этот шпик еще и в ее работу свой нос совать вздумал.

Штудман окончил осмотр и поднял глаза на уборщицу, казалось, он даже не замечает, что она злится.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Я жена кучера, — буркнула Гартигша и принялась так яростно протирать стекло, что оно завизжало.

— Значит, вы жена кучера, — миролюбиво сказал Штудман. — А как зовут кучера?

Тут Гартигша стала выкладывать очень возбужденно, очень быстро все подряд, одно за другим, между прочим, и то, что она свою работу знает, что незачем приезжать из Берлина и «указывать» ей, как работать, что она четыре года проработала в «замке» у "старой барыни", пока не вышла замуж за Гартига, и что "старая барыня" всегда была ею довольна, а уж на нее никто не угодит…

— Значит, вас зовут фрау Гартиг, — сказал фон Штудман, не теряя терпения, ибо он достаточно долго прослужил в гостинице. — Послушайте, фрау Гартиг, такое мытье окон никуда не годится. Окна не моют на солнце, поглядите, ведь стекла все в полосах…

Он подвигал оконную раму взад и вперед, но фрау Гартиг даже не посмотрела. Ей было противно, — она и сама знает, что стекла в полосах, но до сих пор она всем угождала своей работой, и это она ему тоже высказала!

Штудман ответил невозмутимо:

— А в воду для ополаскивания прибавляют чуточку спирта, тогда стекла лучше блестят. Но все равно, без приличной оконной замши ничего не сделаешь, вы же видите, от суконки остаются ворсинки, все стекла в ворсинках.

Сперва Гартигша онемела от возмущения, затем она весьма насмешливо спросила господина фон Штудмана, откуда он прикажет ей взять спирта, а? Родить ей его, что ли? И замши у Армгард тоже не допросишься…

— И спирт и оконную замшу вам дадут, — сказал Штудман. — А когда нет замши, берется старая газета, — глядите, вот так… — Он выхватил из пачки старую газету и принялся тереть. — Глядите, вот так, теперь блестит?

— Да ведь это "Областные ведомости", — насмешливо крикнула Гартигша, их собирают и отдают в переплет! Упаси бог, если газета затеряется!

— Вот оно что! — сказал Штудман в смущении. В эти первые дни он, как и Пагель, по неведению часто попадал впросак. Он расправил почерневший сырой комок бумаги. — Номер еще можно прочитать, я выпишу новый экземпляр. — Он записал себе номер.

Однако эта маленькая оплошность все же возымела действие, долготерпению его пришел конец, он сказал более резко:

— А теперь ступайте домой. Убираться, так уж как следует. Приходите сегодня вечером к шести часам, я покажу вам, какой уборки я требую в конторе и в комнатах.

И он ушел, взяв нужный ему ключ. А Гартиг не придала значения болтовне этого берлинского франта, — все равно сбежит в ближайшие же дни. Она убрала по-своему и даже не подумала прийти, как было приказано, в шесть часов для уборки.

Когда же, подстрекаемая любопытством, она все же сунулась около семи в контору, то, к своему возмущению, увидала, что там орудует Минна-монашка, эта паскуда и притворщица, а когда она потихоньку вошла и словно невзначай взялась за ведро и за тряпку, сыщик обернулся и сказал все тем же противным мягким тоном:

— Вы, фрау Гартиг, уволены. Вам здесь больше убирать не придется.

И не успела она ответить, как он уже отвернулся, каретник со своим учеником взялись за рубанки, и — шрап, шрап, шрап! — рубанки заработали. Словно изгнанная Агарь в пустыне, стояла Гартигша. Ни слезы в замке у старой барыни, ни рыдания на вилле у молодой барыни, ни мольбы в кабинете у господина ротмистра — ничто не помогло, все вдруг изменилось, повеял новый ветер…

"Если ты не подошла господину фон Штудману, значит, ты плохо работала, Фрида… Тут мы заступаться не станем, тут мы тебе ничем помочь не можем…" Даже сообщение о разорванной газете, даже рассказ о том, что Аманда после полуночи провела целый час в конторе с господином фон Штудманом, все, что прежде выслушивалось так охотно, не помогло. "Нет, ступай домой, Фрида! Не сплетничай — стыдно сплетничать. Отучись от этого, Гартиг".

Ей пришлось уйти домой, к ворчащему и крайне недовольному мужу. Не оправдалось и ее предсказание, что в субботу, после выплаты жалованья стольким рабочим, контора опять превратится в конюшню. В конторе и после выплаты жалованья царили чистота и порядок, потому что по приказанию этого берлинского чучела из конторы на улицу вынесли стол и два стула — там он и выплачивал жалованье, и людям, вообще падким на все новое, это даже очень понравилось.