Ханс Фаллада - Волк среди волков

"Хоть и коза, а все, когда кормить нечем…" — звучало у него в ушах. "Но нет, тут не голодная коза, это не идиллия, это шайка грабителей — их надо изловить!"

Пагель схватился за задний карман, но тут же вспомнил, что карман пуст, он безоружен. Пагель замедлил шаг, соображая, не побежать ли ему назад, не позвать ли остальных? Но если уж он разглядел воров на темном фоне ботвы, то его давно, верно, заметили, он, должно быть, резко выделяется на более светлом жнивье. Пока он сбегает за подмогой, их и след простынет! Они, должно быть, принимают его за одного из своих, поэтому и подпускают так спокойно к себе.

"Или считают, что один им не страшен, — подумал Пагель. — Опять, пожалуй, ничего не выйдет".

Несмотря на все эти поспешные мысли, он даже ни разу не остановился. Шаг за шагом приближался он к "шайке грабителей", может быть, несколько медленно, но не страх замедлял его шаги. Вот он уже совсем близко. Теперь у него под ногами не сухо шуршащее жнивье: за башмаки вяло цепляется мокрая свекольная ботва. Сейчас он их окликнет.

"Только бы захватить несколько человек, ну, там шесть или восемь", старался он себя успокоить, и вдруг его осенила мысль. Он быстро расстегнул куртку, выхватил из жилетного кармана серебряный портсигар, высоко поднял руку.

— Руки вверх, не то стрелять буду! — неожиданно крикнул он.

Портсигар блестит при свете звезд.

"Только бы они его увидели, — лихорадочно думает он. — Только бы они его сразу увидели! Все зависит от первого мгновения. Только бы ближайшие подняли руки, остальные последуют их примеру".

— Руки вверх! — кричит он еще раз как можно громче. — Кто не подымет рук, пристрелю!

Одна из женщин слабо и негромко вскрикнула. Кто-то из мужчин сказал басом: "Что еще за история!" Но все подняли руки: рассыпавшись по ночному полю, стоит толпа теней, руки простерты к звездному небу.

"Надо кричать изо всех сил, — соображает Пагель в лихорадочном возбуждении, — чтобы там в пшенице было слышно, помощь необходима! Только бы они поспели вовремя!.."

И он кричит кому-то в задних рядах, кому-то не существующему, чтобы тот не опускал рук, не то он его пристрелит. При этом он крепко сжимает серебряный портсигар, так что острый край больно врезается ему в ладонь. Люди, много людей застыли, как куклы, вокруг одного человека. Их неподвижность не обязательно означает покорность судьбе, она может быть и угрозой. На мгновение он сознает свою полную беспомощность: их тридцать, а он один с дурацким портсигаром в руке. Стоит кому-нибудь возроптать, и все набросятся на него. Он боится не того, что его убьют: но они изобьют меня, женщины будут дергать за волосы, я стану посмешищем, мне нельзя будет показаться в деревне…

Сколько прошло времени? Секунды ли протекают так медленно, минуты ли? Сколько он уже здесь стоит, угрожая мнимой силой бессильным, которым достаточно осознать свою силу, чтобы смирить его?.. Он не знает, — время тянется так долго, он уже не кричит, он прислушивается: все еще не идут?

Кто-то кашлянул, другой пошевелился. Тот, у которого бас, совсем близко от Пагеля говорит:

— Ну, сколько же нам еще так стоять прикажете? У меня уже руки затекли. А дальше что?..

— Молчать! — кричит Пагель. — Стойте смирно, не то получите пулю в лоб!

Надо все время напоминать об этом. Он не может выстрелить даже для острастки, значит, надо убедить их словами в том, что он опасен!

Но вот и избавление! По жнивью бежит Штудман, в некотором отдалении следует Ковалевский.

Задыхаясь, словно так быстро бежал он, а не Штудман, Пагель прохрипел:

— Дайте выстрел! Ради бога, Штудман, дайте выстрел в воздух, пусть эта шайка видит, что мы можем стрелять! Я уже десять минут стою здесь с портсигаром в руке…

— Хорошо, Пагель, — сказал Штудман, и неожиданно над головами коротко и сухо щелкает выстрел.

Несколько человек засмеялось. Бас сказал:

— Ишь ты, горохом бросаются!

Засмеялось еще несколько человек.

— Стройся по двое в ряд! — командует Штудман. — Корзины на спину! Марш в именье, там установим фамилии. Затем можете оправляться по домам. Пагель — вы пойдете в голове, я — в хвосте. Старика Ковалевского лучше оставим в покое, пусть плетется сзади. Надеюсь, они послушаются. Нельзя же стрелять из-за свекольной ботвы.

— А почему нет? — спрашивает Пагель.

Роли переменились. Пагель еще дрожит, возбужденный пережитым приключением, страхом поражения, он только что испытал чувство опасности, поэтому в предполагаемых врагах видит опасных злодеев, чуть ли не преступников. Любая мера против них представляется ему оправданной. Штудман же, бывший свидетелем того, как тридцать человек, безобидных словно бараны, испугались портсигара, думает, что и дела их безобидны. Вся эта история выеденного яйца не стоит.

А между тем ни один из них, ни Штудман, ни Пагель, не был прав. Ясно, что альтлоэвцы не были преступниками. Совершенно так же ясно, что они твердо решили не голодать, добывая себе пропитание где можно, раз купить ничего нельзя. Первое нападение они восприняли чуть ли не добродушно, второе могло их обозлить, ожесточить.

Они голодали — а рядом было огромное имение, где все произрастало в изобилии. Ничтожная частичка урожая, клочок поля могли утолить их голод, заглушить вечно гложущую их заботу. "Много ли козе нужно, ротмистр и не заметит, — говорили они. — Что для него мешок картошки? Этой весной он отправил тысячи центнеров мороженой картошки на крахмальный завод! В прошлом году убрали совсем сырую рожь, молотить нельзя было. Вся сгнила потом на помойку выбросили!"

Пока на их заработок можно было купить насущно необходимое, они покупали, на чужое не зарились. Бывали, правда, лодыри, те всегда поворовывали, так ведь на то они и лодыри — такая про них и слава шла. А теперь ничего не купишь… Да еще эта война — каких только не было постановлений, — человеку этого ни в голове удержать, ни выдержать… Продукты по карточкам, а что с них толку — голодай да дохни с голоду. Многие мужчины побывали на фронте, где «самоснабжение» было в порядке вещей. Мораль постепенно стала менее строгой, уже не считалось зазорным преступать законы. Зазорным считалось только попасться при этом. "Смотри, не попадись!" — это ставшее привычным выражение указывало на падение нравов. Все спуталось, никто ничего не понимал. Война все еще продолжалась. Несмотря на заключение мира, француз все еще был врагом. Он вступил в Рурскую область, говорили, что там творится бог знает что.

Как могли люди думать иначе, чем они думали, поступать иначе, чем они поступали? Проходя мимо виллы и заслышав звон тарелок, они говорили: "Он небось не голодает! Что мы — меньше его работаем, что ли? Нет, мы работаем больше! Почему это нам голодать, а ему нет?"