Айрис Мердок - Под сетью

Я пил кофе, наблюдая эту сценку и размышляя о несхожести французских и английских литературных нравов, как вдруг послышался скрежет тормозов и у тротуара резко затормозил грузовик. Мужчины без пиджаков облепили его, а уже в следующее мгновение выстроились цепочкой и начали быстро передавать по ней в магазин пачки книг. Через дверь мне было видно, как другие продавцы в это время поспешно устанавливают в пустой витрине картонные полки, которые через несколько минут заполнит от края до края, монотонно и победно повторяясь, имя автора и название книги-победителя. Вся сценка напоминала своей четкостью и быстротой полицейский налет. С веселым интересом я следил за тем, как пустеет грузовик, в то время как витрина у меня за спиной уже заполнялась множеством белых томиков. Я оглянулся, чтобы рассмотреть книгу поподробнее, и перестал улыбаться.

По всей витрине, назойливое, как несмолкающий крик, бежало имя; Жан-Пьер Бретейль; а ниже, повторяясь параллельно — заглавие: «Nous les vainqueurs», «Nous lesvainqueurs», «Nous les vainqueurs». Я вскочил с места, еще раз прочел слова «Prix Goncourt». Сомнений быть не могло. Расплатившись по счету, я подошел и остановился перед витриной. И снова стал читать одно и то же десять раз, сто, пятьсот раз. Жан-Пьер Бретейль. «Nous les vainqueurs». Пирамида книг росла у меня на глазах, ни один голос не нарушал согласного хора. Наконец вершина ее стала сужаться. Вот уже последняя книга заняла свое место на самом верху, и продавцы высыпали на улицу посмотреть, как выглядит витрина снаружи. Имя автора и заглавие поплыли у меня перед глазами, я отвернулся.

Только теперь меня неприятно поразило, что все мои чувства заглушила душевная боль. Боль такая глубокая, что сперва я даже не мог ее объяснить. Я пошел куда глаза глядят и попробовал разобраться в своих ощущениях. Разумеется, меня очень удивило, что Жан-Пьер получил премию Гонкуров. Жюри этого конкурса, эта плеяда громких имен, может быть, и не непогрешимо, но грубой или нелепой ошибки оно никогда не допустит. Что они короновали Жан-Пьера в минуту буйного помешательства — эту версию можно было сразу отбросить. Эту книгу я не читал. Оставалось сделать вывод. И чем больше я думал, тем ясней понимал, что вывод может быть только один: Жан-Пьер написал наконец хорошую книгу.

Я остановился посреди тротуара. Что со мной творится? Почему меня так уязвило, что Жан-Пьер добился удачи? Я зашел в кафе и заказал рюмку коньяку. Сказать, что я завидовал, значило бы упростить ситуацию. Я испытывал ужас и негодование, словно столкнулся с чудовищным нарушением законов природы; такое чувство мог бы испытать человек, если бы его излюбленную теорию неожиданно разбил по всем пунктам орангутанг. Я раз и навсегда зачислил Жан-Пьера в определенную категорию писателей. А он втихомолку менял кожу, исподволь оттачивал свое мастерство, добивался большего благородства мысли, большей чистоты эмоций — нет, это было нестерпимо! В воображении я уже наделял его книгу всеми возможными достоинствами, и чем дальше, тем сильнее ярость и страдание овладевали мной, не оставляя места ни для чего другого. Я заказал вторую рюмку. Жан-Пьер не имел никакого права тайком от всех превратиться в хорошего писателя. Я чувствовал себя так, будто стал жертвой обмана, мошенничества. Годами я работал на этого человека, тратил свои знания и чувства, перекладывая его макулатуру на наш чудесный английский язык; а теперь он, без всякого предупреждения, вдруг заявляет о себе как настоящий писатель. Я словно воочию увидел Жан-Пьера — его пухлые руки, короткие седые волосы. Как совместить представление о хорошем писателе с этим образом, который был мне так давно, так хорошо знаком? Это был процесс болезненный, словно отречение от самых заветных взглядов. Человек, которого я считал всего лишь партнером в сделке, оказался соперником в любви. Одно было ясно: раз на Жан-Пьера нельзя больше смотреть просто как на источник доходов, с ним вообще нельзя больше иметь дело. К чему тратить время на переписывание его сочинений, вместо того чтобы творить самому? Я не буду переводить «Nous les vainqueurs». Ни за что. Ни за что.

Только в десять часов я вспомнил про Мэдж. Я взял такси и поехал к ней в отель, пока я ехал, моя ярость перешла в бесшабашную решительность, мускулы напряглись, гордо поднялась голова. В отель «Принц Киевский» я вошел не робко, не бочком, как сделал бы в другое время. Я вошел с независимым видом, нагоняя страх на портье и швейцаров. Такова сила мечущих пламя человеческих глаз, что этим людям даже не пришлось притворяться, будто они не замечают кожаных квадратиков на локтях моего пиджака, — по-моему, они и в самом деле не заметили. Я повелел, чтобы меня провели к Мэдж, и не успел оглянуться, как уже стоял у ее двери. Дверь распахнулась, и я увидел Мэдж: она полулежала на кушетке, в позе, явно принятой уже довольно давно, в ожидании моего прихода. Дверь за мной неслышно затворилась, как за владетельным принцем. Я сверху глянул на Мэдж и почувствовал, что никогда еще не был так рад ее видеть. Под моим взглядом все ее великосветское величие растаяло, и я прочел по ее лицу, какое глубокое волнение, облегчение и радость она испытала при моем появлении. Я испустил торжествующий клич и коршуном налетел на нее.

Потом нужно было что-то говорить. Еще входя, я поразился новой перемене в Мэдж, но впечатление это сразу заслонили другие. Теперь же, пока она пудрила нос, я сидел и осознавал эту перемену. Платье на ней было строже, изящнее, чем прежние, и устрашающе безупречного покроя, прическа преобразилась совершенно. Исчез волнистый английский перманент, теперь волосы облегали ее голову тугими фестонами. Она казалась стройнее, пикантнее; даже движения у нее стали более изящными. Кто-то явно потрудился над ней, притом кто-то, понимающий в этих делах побольше, чем Сэмми. Она украдкой следила за мной, подкрашивая губы — нежные и гордые губы женщины, знающей, что она желанна; и когда я потянулся поцеловать ее, повернула голову и царственным движением подставила мне искусственно цветущую и благоухающую щеку. Наблюдать эти стремительные перемены было страшновато — точно видишь, как движутся звезды или вертится земля.

— Мэдж, ты красива до умопомрачения, — сказал я. Мы сели.

— До чего я рада тебя видеть, Джейки, просто сказать не могу. Правда. Знаешь, сколько времени я не видела ни одного человеческого лица?

Я уж и то подумывал: интересно, какие лица Мэдж видела за последнее время; но об этом я еще успею ее расспросить. Нам много, очень много нужно было сказать друг другу.

— С чего мы начнем? — спросил я.

— Ох, милый! — И Мэдж крепко обняла меня. Мы не начинали еще сколько-то времени.

— Слушай, — сказал я наконец. — Прежде всего давай установим, что именно известно и тебе и мне: например, что Сэмми — мерзавец.