Константин Симонов - Последнее лето

– Как ты и предчувствовал, – сказал Батюк. – Думаешь, я не видел? Видел. Я с него стружку снимаю, что затянул с Могилевом, а он себе и в ус не дует, уже о Минске думает.

– А вы сами разве не думали, товарищ командующий? – спросил Серпилин.

– Мое положение проще. Мне какая армия ни возьми Могилев, обе мои! А ты характер в этом деле проявил – не перенервничал! За Могилев ругал тебя, а за то, что о завтрашнем дне успевал думать, хвалю!

Львов приехал в Могилев позже Батюка, присоединился, когда зашли выпить чаю, к командиру дивизии, бравшей последние дома, в том числе вокзал. Командир дивизии по такому случаю, как освобождение Могилева, имел в виду, конечно, не чай, но Батюк от другого отказался:

– Приглашал на чай – чай и будем пить. До ночи работы много. Ты свое на сегодня закончил, а я только начинаю. – И повернулся к Серпилину: – Правильно или нет, командарм?

Львов чай пить не стал. Зашел в прибранную на скорую руку комнату с побитыми стеклами, посмотрел на кружки, из которых пили чай, – может, ему кружки не понравились, показалось, что гигиена не соблюдена, а может, и правда не хотел пить, – сел в стороне на край стула и так и сидел отдельно, ждал, когда освободится Батюк. Когда садился, поморщился. Как перед наступлением растянул ногу, так и не прошла: перетерпливал.

Оказывается, Львов – Серпилин этого не знал, каким-то образом вышло так, что в горячке не доложили, – был сегодня днем там же, где он сам. Сделал целый круг, доехал до стыка с соседней армией и вернулся в Могилев через соседа слева.

– Как мне доложили, разъехался с вами на двадцать минут, – сказал Львов.

– Значит, всего ненамного боя не застали, – сказал Серпилин. – Я сразу после боя уехал. А результаты видели?

– И результаты видел и бой застал. Только в разных местах с вами.

– Да, – вмешался в разговор Батюк. – Когда мне утром доложили, что командарма на месте нет, находится там, где ему не положено, хотел было вынуть тебя оттуда и накачку дать. А тут почти подряд докладывают, что и член Военного совета фронта тоже там, звонит оттуда начальнику штаба, чтобы обратили внимание на работу трофейных команд. Требует, чтобы начальник трофейной службы фронта лично, срочно, немедленно прибыл туда, на поле боя! Выручил тебя Илья Борисович, – кивнул Батюк на Львова. – Если тебя ругать, надо и члена Военного совета фронта критиковать. А его критиковать себе дороже. А критиковать одного тебя несправедливо…

Львов слушал, не моргнув глазом, словно все это его не касалось. И сказал о том единственном, что его интересовало:

– Давно считаю, что начальник трофейной службы или должен быть смелым человеком, способным навести порядок с трофеями по горячим следам, под огнем, или он вообще не годится. Кладбищенские сторожа на этой должности нам не нужны!

Батюк не ответил. То ли был своего мнения о начальнике трофейной службы фронта, но не хотел спорить при Серпилине, то ли вообще не придавал значения этому разговору.

– Хочу знать ваше мнение, товарищ Серпилин, о заместителе начальника политотдела вашей армии Бастрюкове, – неожиданно для Серпилина спросил Львов. – Сталкивались с ним?

– А какие у меня с ним могут быть столкновения?

Скорей всего, Львов употребил слово «сталкивались» в другом его значении, но Серпилин счел нужным уточнить.

– Я не в том смысле, – нетерпеливо сказал Львов.

– Служу с ним в одной армии давно, но повседневно и непосредственно дела не имею. Думаю, член Военного совета армии обоснованней, чем я, может доложить вам о его служебных качествах.

Уклонившись от ответа, Серпилин не брал особого греха на душу: что скажет Захаров о Бастрюкове, известно!

– Имел это в виду, – сказал Львов. По его лицу нельзя было понять, удовлетворен или не удовлетворен он ответом Серпилина. – А ваше мнение хотел знать лишь по одному вопросу. Проявлений трусости за ним не наблюдали?

– С вашего разрешения, сформулировал бы по-другому: проявлений храбрости с его стороны не наблюдал.

Батюк расхохотался такой аттестации, а Львов, не увидев в ней ничего смешного, счел ее ответом по существу и, коротко кивнув, спросил Батюка, собирается ли тот ехать обратно в штаб фронта. Услышав, что командующий задержится в Могилеве, дал всем своим видом понять, что хочет остаться с ним вдвоем. Серпилин вышел, как водится в таких случаях, попросив у Батюка разрешения пойти распорядиться…

Распоряжаться в данный момент было печем; выйдя из дому, Серпилин сказал подошедшему командиру дивизии, чтобы тот продолжал заниматься своими делами, а сам, стоя у крыльца, на разбитом тротуаре, продолжал глядеть на эту улицу, которая вела на юго-западную окраину Могилева и по которой в сорок первом, еще до боев с немцами, когда готовили оборону, много раз ездил из полка в штаб дивизии. И улица тогда была целая, и люди еще жили на ней где-то между миром и войной, не отвыкнув от одного и не привыкнув к другой. Не только у гражданских и у военных – у тебя у самого в голове еще не умещалось, что здесь целых три года могут пробыть немцы, что через два дома наискосок отсюда будет их, немецкая, комендатура, от которой осталась теперь только груда развалин: подпольщики затащили в подвал адскую машину; подняли в воздух и комендатуру и коменданта.

Люди в городе и сейчас живут. И встречали, и красные флаги, оказывается, сохранили. Группа партизан прошла по улицам с оружием и красным знаменем. И женщины вылезли из подвалов, и дети. И слезы были, и объятия. И бедная хлеб-соль откуда-то взялась – испекли каравай из муки с лебедой. Командир дивизии расплакался и от этой хлеб-соли и от женских слез, когда передавали ему тот каравай на полотенце. Такие слезы – как зараза. Серпилин и сам это почувствовал, когда худая, как жердь, плачущая старуха обняла его и, не считаясь с тем, что он спешил, три раза медленно поцеловала, поворачивая за голову к себе, как будто он не генерал, а блудный сын.

Стоя у крыльца, Серпилин повернулся на скрип тормозов. Из «виллиса» выскочил куда-то ездивший по приказанию Батюка его адъютант Барабанов. Серпилин мельком видел его много раз, но вот так, вплотную, столкнулся впервые. И впервые заметил, как постарел и похудел Барабанов; кожа так туго облегала скулы, словно ее перестало хватать.

Барабанов козырнул, хотел пройти мимо, к командующему, но Серпилин остановил его:

– Что с тобой, Барабанов, болеешь?

– Болею. Язва открылась.

– Надо в госпиталь.

– Пока могу, терплю. Запить боюсь, если из-за этой язвы опять в госпиталь.

– Почему же запить?

– Я себя знаю, товарищ генерал, – сказал Барабанов.

Серпилин вдруг почувствовал себя не то чтобы виноватым перед этим человеком, – нет, виноватым он себя не считал, но, раз столкнул случай, хотел, чтоб между ними не оставалось такого, чего не должно оставаться между людьми на войне.